Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

Подойдя к группе артиллерийских офицеров, в которой был и граф Татищев, Панаев услышал заинтересовавший его разговор.

— Скажите, граф, ведь это была мадам Хлапонина? — спрашивал Татищева другой артиллерийский офицер.

— Разумеется, она. Единственная из севастопольских дам, которая вместо проливания слез и угощения завтраками действовала на поле битвы как истинная христианка.

— Да, Хлапонина молодец бабенка, — сказал один старый артиллерист. — Да и муж ее достоин такой жены. Ведь вы знаете, господа, какую штуку ему удружили гусары?

— Что такое? Расскажите, капитан, мы не знаем!

— Ведь пятая легкая батарея, которою он командует, осталась после отступления левого фланга без всякого прикрытия, но палила до последнего снаряда. Сняться с места было трудно. Можете себе представить, для семи орудий — по две лошади, для ящиков — по одной, а два орудия совсем без лошадей. Что тут делать? Хлапонин отправил батарею, сам с тремя людьми остался при двух орудиях; пробовали вчетвером тащить — невозможно. Вдруг видит Хлапонин веймарских гусар. Он, натурально, просит лошадей или прикрытия — не дают, а гусарский офицер еще ругается, помилуйте, говорит, верховых лошадей я позволю в орудия запрягать. Делать нечего. Хлапонин говорит канониру Егорову: "Будем тащить, брат!" Егоров от себя другим говорит: умрем, братцы, а орудия не отдадим. Тащут, ну, натурально, ни с места. По счастью, прибыл фельдфебель, не знаю какого полка, с тремя лошадьми — орудия спасли. Егорову дадут Георгия.

— Смотрите, господа, это что за лошадь бредет сюда к переправе? спросил один из офицеров.

Действительно, все обратили внимание на артиллерийскую лошадь с оторванною челюстью. Лошадь притащилась к переправе.

— Я знаю эту лошадь, — вмешался Панаев, — она из батареи Хлапонина. Я ее давно заметил. Она от самой Алмы шла за нами, помахивая головой.

Панаев, как страстный любитель лошадей, имел на них удивительную память.

Лошадь с обезображенной и окровавленной мордой медленно шла, неся на себе казенную сбрую.

— Смотри, братцы, — сказали увидевшие ее солдаты, — сама лошадь пришла, казенные вещи несет в сдачу!

— У, бедный, бедный, — пожалел раненую лошадь другой солдатик и потрепал ее по шее.

Сбрую сняли, лошадь погладили, пожалели. Она отошла на бугор, постояла, ткнулась головою в землю, перевернулась и вдруг, грохнувшись, испустила дух. Солдатики вздохнули, а Панаева даже прошибла слеза.

XXXIII

Князь Меншиков угрюмо и молча выслушал доклад Тотлебена и, не сказав ему ни слова о своих дальнейших намерениях, велел подать себе вельбот [81] Особого рода шлюпка, более поворотливая, чем так называемые — двойки. — Примеч. авт. , переправился на Южную сторону и, пройдя великолепный портик Графской пристани, отправился далее, по площади, мимо дворца. На площади его ожидал казак верхом, державший в поводу другую лошадь, и Меншиков в сопровождении казака поехал шагом по Екатерининской улице. По дороге он встретил командира парохода "Громоносец", который, пообедав в ресторане, спешил на свой пароход. Капитан этот был в вицмундире и в шляпе.

— Откуда в таком параде? — спросил Меншиков.

— С военного совета, ваша светлость.

— Кто это у вас здесь собирает военные советы, даже не потрудившись меня о том уведомить?

— Совещание было у Владимира Алексеевича, — уклончиво ответил капитан. — Одни говорили, что надо выйти с кораблями навстречу врагу, другие, и в том числе я, утверждали, что надо затопить фарватер.

— Последнее лучше, — отрывисто сказал Меншиков. — Я уже приказал Корнилову поступить именно таким образом и удивляюсь, что он после этого все же нашел необходимым созвать совет. Весьма рад, что и среди вас, господа, нашлись люди, считающие мое распоряжение справедливым. Знаю, что меня ваши моряки недолюбливают, ну да что делать! Насильно мил не будешь.

— Помилуйте, ваша светлость! — сказал капитан.

Меншиков поехал дальше, а капитан отправился своей дорогой.

Капитан был из числа недовольных распоряжением Корнилова. Командуя пароходом, он привык предпочитать паровой флот парусному и хотя, как моряк, не мог не пожалеть о нескольких кораблях, но думал, что затопить их все же лучше, чем вступить в неравный бой с неприятелем. Скрепя сердце он шел, однако, исполнить приказание Корнилова: ведь не отставать же ему от товарищей, готовивших корабли к выходу.

Меншиков поехал на Театральную плошадь, где производилось учение какому-то полку, потом повернул назад и мелкой рысью возвратился во дворец. Отдав лошадь сопровождавшему его казаку, князь отправился обедать и в то же время велел послать за Корниловым, которого и принял у себя в кабинете.

— Вы, ваше превосходительство, кажется, забыли мои распоряжения, сказал Меншиков. — Помилуйте, что же это такое! Я просил вас поскорее распорядиться о затоплении фарватера, чтобы прекратить всякий доступ в гавань неприятельскому флоту, а вы вместо этого собираете какие-то там военные советы.

— Я исполняю только мой долг моряка, — сухо ответил Корнилов. — К сожалению, и в нашей среде нашлись люди, предпочитающие меру, быть может, и полезную, но которая будет иметь самое дурное нравственное влияние. Выйдет, как будто мы испугались неприятеля… До тех пор, пока я здесь, я не допущу подобной самоубийственной меры.

— Я вижу, что с вами никакого сладу нет, — сказал Меншиков и позвонил. Вошел ординарец. — Вот это письмо ты, братец, вели передать вице-адмиралу Станюковичу, — сказал Меншиков и, обратясь к Корнилову, добавил со своей обычной саркастической улыбкой: — В последний раз вас прошу, ваше превосходительство, отдайте приказание затопить фарватер. Я не хочу скандала. Сделайте это ради меня.

— Я не сделаю этого, ваша светлость, — твердо ответил Корнилов.

— Ну, так поезжайте в Николаев к своему месту службы, — сказал князь с той же насмешливой улыбкой, — мы постараемся здесь обойтись без ваших услуг. Позови, братец, сюда немедленно вице-адмирала Станюковича, — сказал князь ординарцу, — я отдам ему приказание.

Корнилов, все время сидевший, вскочил с места.

— Остановитесь! — вскричал он. — Это самоубийство, это подлость! То, к чему вы меня принуждаете, — подлость, но чтобы я оставил Севастополь, окруженный неприятелем, — невозможно! Я готов повиноваться вам.

Меншиков был ошеломлен этими словами и несколько минут молчал, наконец сказал:

— Успокойтесь, Владимир Алексеевич… Право, я не хотел огорчить вас… Поговоримте вместе спокойно, рассудительно. Горячностью вы ничего не сделаете… Что ж это, вы будете горячиться, я буду с своей стороны, ровно ничего и не выйдет. Уйди, братец! — сказал Меншиков ординарцу, сделав нетерпеливый жест.