Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

Рука Лели была в его руке.

— Я сам, — сказал граф после некоторого молчания, — я сам был бы счастлив, если бы мог полюбить так искренно, так чисто, так непосредственно, как вы способны полюбить… Вы мне не сказали в вашем письме прямо, что любите меня, и, быть может, я не имею права говорить с вами таким образом, но я сердцем угадываю, что у вас натура глубокая, способная к сильному чувству. А я, я светский человек, и больше ничего… Быть может, если бы вы меня серьезно полюбили, я бы и сам нравственно переродился, но ведь вы мне не сказали, что любите меня… Граф с ужасом заметил, что говорит совсем не то, что положил себе сказать.

— Разве вы не поняли из моего письма? — сказала Леля, задыхаясь от волнения. — Неужели вы хотите, чтобы я непременно произнесла эти слова, как будто и без них вам непонятно! Ну хорошо, я скажу вам, я люблю вас, слышите ли? — почти вскрикнула Леля. — Я люблю вас! Теперь вы поняли?

У нее закружилось перед глазами, Леля не понимала, что делается вокруг нее.

Граф помог девушке встать и, взяв ее под руку, пошел по дорожке, мимо цветочных клумб.

"Однако это подлость с моей стороны!" — подумал граф. Он вдруг вспомнил о своей великосветской связи.

Леля ничего не вспоминала, она вся отдалась настоящему и только улыбалась, глядя то на цветы, то в лицо графу. Граф избегал ее взгляда.

— Вы, вероятно, не успели позавтракать, — сказал вдруг граф. — Пойдем ко мне, я угощу вас чем-нибудь. У меня найдется закуска и фрукты.

Леля вовсе не думала о завтраке, но тем не менее сказала:

— Ах, как это весело! Идем к тебе. Не говори мне больше "вы". Ведь я твоя невеста, не правда ли?

— Да, — подавленным голосом сказал граф.

"Какой я подлец!" — снова подумал он, но продолжал вести Лелю и наконец переступил вместе с нею порог своей квартиры.

Граф, как было уже сказано, занимал теперь из своего прежнего помещения только две комнаты: в остальных были расквартированы другие офицеры. Но никого не было дома, о чем граф узнал от своего камердинера, который, увидя графа с барышней, нахмурился и что-то проворчал себе под нос.

— Ступай, купи нам фруктов и чего-нибудь закусить… Возьми у Томаса котлеток, — сказал граф камердинеру.

Матвей удалился. Граф нервно кусал губы.

Он чувствовал, что им овладевает неудержимая страсть — и боялся за себя.

Леля, ничего не подозревая, улыбалась и болтала всякий вздор, рассматривала портреты, висевшие у графа над письменным столом, садилась подле Татищева на диван и смотрела на графа, любуясь им.

Граф отвечал односложными "да" и "нет".

— А это чей портрет? Какая красивая! — сказала Леля, увидя портрет молодой женщины. В ней зашевелилось чувство ревности.

— Это моя петербургская знакомая, — уклончиво сказал граф.

— У тебя много знакомых? Ты богач, аристократ… Я не хочу, чтобы думали, что я выхожу за тебя, потому что ты богат и знатен… Мысль, что кто-нибудь подумает так, мучит меня…

— Никто и не подумает, — сказал граф.

Он встал, подошел к окну, налил и выпил залпом стакан холодной воды, хранившейся в большом глиняном кувшине.

— Ты любишь меня? — спросила вдруг Леля. — Ты — еще ни разу не сказал мне этого, а от меня как требовал!

— Люблю, — прошептал граф, привлекая к себе девушку. Она хотела отвернуться, но не успела, и поцелуй графа обжег ее губы.

— Оставь, оставь, — слабо защищаясь, говорила Леля. Граф поднял ее на руки, как ребенка, посадил на диван и опустил зеленые шторы. В комнате наступил зеленоватый полумрак.

В соседней комнате послышался старческий кашель Матвея. Граф быстро вошел туда, сказал несколько слов камердинеру и, отослав его с новым поручением, возвратился к Леле. Леля полулежала на диване, не понимая, что с нею делается и где она находится… Граф осыпал поцелуями ее руки и плечи.

XII

Поздно вечером, когда уже совсем стемнело, Леля возвратилась домой, вошла в свою комнату и бросилась на свою девическую постель. Полежав несколько минут, она села и долго сидела, низко склонив голову и закрыв лицо руками. Щеки ее пылали. Жгучий стыд все ниже и ниже клонил ее гордую голову. Смутный рой мыслей и совершенно новые чувства и физические ощущения, которых она вчера еще не могла бы понять, угнетали все ее существо, придавливали ее. Все ее наивные мечты и представления о любви были растоптаны, поруганы, разбиты. Еще утром — невинный ребенок, теперь она знала любовь во всей ее беспощадной, реальной, грубой форме, не имевшей ничего общего с теми возвышенными, сентиментальными поэтическими образами, которые Леля извлекла из чтения любовных романов и чувствительных поэм. То, чего она не могла понять, стало для нее ясным как день, она изумлялась своей прежней наивности и проклинала себя за свою глупость и доверчивость. Воспоминание о жгучих ласках графа было противно ей, потому что она поняла, что в отношениях графа к ней не было ничего, кроме страсти, не было того нравственного возвышающего начала, которое облагораживает самую страсть. И прежде Леля смутно, по инстинкту, догадывалась, что в любви есть чисто животная сторона, и инстинктивно боялась этой стороны; но Леля всегда была уверена, что главное содержание любви состоит в нравственном, духовном слиянии, которое ее воображению рисовалось то в виде торжественного церковного обряда, освящающего, любовь, то в виде счастливой жизни с нежно любимым мужем. Теперь перед нею была одна страсть, отделенная от всякого нравственного содержания, страсть — для нее по крайней мере — скорее мучительная, чем приятная, скорее унизительная, чем возвышающая душу, противная в своей грубой, физической наготе.

Леля не плакала, и только одна жгучая слеза — слеза стыда и раскаяния тихо скатилась по ее пылающей щеке, да и ту она поспешно стерла, зажгла свечи и подошла к зеркалу. Леля вздрогнула. Она не узнала себя.

В несколько часов Леля как будто постарела на несколько лет. Это уже не была прежняя резвушка Леля. "Елена Викторовна Татищева", — мелькнуло у нее в уме, и это сопоставление звуков показалось ей злостной иронией.

Леля поспешно потушила свечу, не раздеваясь, легла в постель, укрылась пикейным одеялом и старалась заснуть. Но мысли, одна другой мучительнее, неотвязно ползли, как бы цепляясь одна за другую и подтачивая ее мозг.

Раньше обыкновенного встала Леля, но долго не выходила из своей комнаты. Наконец капитан прислал Мавру узнать, отчего барышня не идет разливать чай. Леля наскоро умылась и, посмотревшись в зеркало, испугалась: синие круги были у нее под глазами, лицо как будто вытянулось и пожелтело.

— Ты нездорова, Лелечка? — с участием спросил капитан.

В первый раз со времени их последней ссоры отец заговорил с нею ласково, и эта ласка резнула Лелю, как нож.