Отто Бисмарк - Мысли и воспоминания Том I

Национальный вопрос был в то время в большей мере на заднем плане; прусское государство приобретало новых польских подданных с той же — если даже не с большей — готовностью, как и немецких, лишь бы это были подданные. Австрия в свою очередь не задумывалась ставить под вопрос результаты совместных военных действий против Франции, как только у нее зарождалось опасение, что она не будет располагать для отстаивания своих польских интересов против Пруссии необходимыми военными силами, если захочет употребить их в дело на французской границе. Принимая во внимание взгляды и способности лиц, стоявших в то время во главе австрийской и русской политики, трудно сказать, была ли у Пруссии возможность избрать при тогдашней ситуации более рациональное направление вместо того пути, на который она вступила, наложив veto [запрещение] на ориентальную политику обоих своих восточных соседей, что нашло свое отражение в Рейхенбахской конвенции 27 июля 1790 г. [529] См. прим. 28 к гл. VIII. Я не могу преодолеть впечатления, что это veto было всего лишь актом бесплодного самомнения вроде французского prestige [ престижа], — актом, в котором бесцельно разбазаривался авторитет, унаследованный от Фридриха Великого; эта затрата сил не принесла Пруссии никакой иной пользы, кроме чувства удовлетворенного тщеславия проявлением своего великодержавного положения, по отношению к обеим империям, — show of power [ демонстрацией силы].

Если Австрия и Россия были заняты на востоке, то в интересах их менее могущественного в то время соседа было, думается мне, не мешать им, а скорее поощрять и укреплять обе державы в направлении их восточных домогательств, ослабляя тем самым их нажим на наши границы. По своей военной организации Пруссия в то время была в состоянии привести себя в боевую готовность быстрее, чем ее соседи, и могла бы использовать это свое преимущество, как она делала это не раз впоследствии, если бы она воздерживалась от преждевременных выступлений на чьей-либо стороне и, в соответствии со своей относительной слабостью, предпочитала оставаться en vedette [ на страже], вместо того чтобы присваивать себе prestige арбитра между Австрией, Россией и Портой [530] «Высокая Порта», «Блистательная Порта» — официальное название правительства турецкого султана. .

Порочность подобного рода отношений заключалась обычно в отсутствии [ясно поставленной] цели и в нерешительности, с которыми приступали к их использованию и эксплоатации. Великий курфюрст [531] Фридрих-Вильгельм (1640—1688). См. прим. 5 к гл. I. и Фридрих Великий отчетливо понимали, насколько пагубны полумеры в тех случаях, когда надо выступить на чьей-либо стороне или пригрозить таким выступлением. Пока Пруссия не превратилась еще в государственное образование, приблизительно соответствующее немецкой национальности, пока она не принадлежала к числу государств «насыщенных» (zu den «saturirten» Staaten), го выражению, которое я услышал от князя Меттерниха, — до тех пор она должна была строить свою политику в согласии с приведенным выше выражением Фридриха Великого «en vedette». Но ведь «vedette» [здесь: дозор] имеет право на существование лишь при том условии, если за ним стоит готовый к бою отряд; без такого отряда и без решимости употребить его в дело — будь то за, будь то против одной из враждующих сторон — прусская политика, бросая на чашу весов свой европейский авторитет в случаях, подобных Рейхенбаху, не могла извлечь отсюда никакой материальной выгоды ни в Польше, ни в Германии, а могла лишь возбудить недовольство и недоверие к себе обоих своих соседей. В исторических суждениях наших шовинистически настроенных соотечественников еще и теперь обнаруживаешь отголоски того глубокого удовлетворения, какое испытало прусское самолюбие в связи с тем, что Берлин оказался в состоянии сыграть роль арбитра в восточном споре; Рейхенбахская конвенция слывет у них апогеем того же уровня, как политика Фридриха — апогеем, начиная с которого идет спуск и понижение через Пильницские переговоры [532] Переговоры в Пильнице, летней резиденции саксонских королей, велись 25–27 августа 1791 г. между германским императором Леопольдом II и прусским королем Фридрихом-Вильгельмом II при участии представителей французской эмиграции во главе с братом французского короля Людовика XVI, графом д'Артуа. Пильницское свидание представляло собой попытку австро-прусского сближения, предпринятую после Рейхенбаха (см. прим. 28 к гл. VIII) в условиях назревавшего второго раздела Польши и перед лицом Французской революции. Декларация, принятая в результате пильницских переговоров, представляла собой выступление в защиту французского короля Людовика XVI, незадолго перед тем задержанного в Варение при попытке бежать из революционной Франции, и подготовляла вооруженную интервенцию против Франции. и Базельский мир [533] Базелъский мир — см. прим. 32 к гл. VIII. — вплоть до Тильзита [534] См. прим. 12 к гл. VIII. .

Будь я министром Фридриха-Вильгельма II, я скорее дал бы совет поддержать честолюбие Австрии и России, направленное на Восток, но в уплату за это потребовал бы материальных уступок, хотя бы только на почве польского вопроса, который был во вкусе того времени, — и не без основания, пока мы еще не владели Данцигом и Торном [535] Данциг и Торн — крепости, расположенные в той полосе земель, которая отделяла историческое ядро Прусского государства — Бранденбург и Померанию от герцогства Пруссии (Восточной Пруссии). До приобретения этих земель, впоследствии образовавших провинцию Западная Пруссия, основные прусские территории были разобщены между собой. Данциг и Торн были присоединены к Пруссии в 1793 г. по так называемому второму разделу Польши. и не задумывались еще над германским вопросом. Опираясь не менее чем на 100 тысяч солдат, готовых идти в бой, и угрожая в случае надобности привести их в движение и предоставить Австрию в войне с Францией ее собственным силам, — прусская политика могла бы достичь при тогдашних обстоятельствах во всяком случае больших результатов, нежели чисто дипломатический триумф Рейхенбаха.

Принято считать, что история австрийского дома с Карла V [536] Об австрийском доме Габсбургов см. прим. 93 к гл. VIII. При императоре Карле V (1519–1555) империя достигла наивысшего подъема своего могущества. раскрывает ряд упущенных возможностей, причем ответственность за это возлагается в большинстве случаев на очередного духовника государей; но история Пруссии всего лишь за последние сто лет не менее богата подобными же упущениями. Если правильно использованный случай времен Рейхенбахской конвенции мог повлечь за собой пусть недостаточный, но все же шаг вперед на пути возвышения Пруссии, то уже в 1805 г. возможно было развитие более широкого масштаба, развитие, при котором прусская политика могла бы начать действовать против Франции, в пользу Австрии и России, предпочтительно военными, а не дипломатическими средствами и, разумеется, не безвозмездно. Добиться соответствующих условий, на которых Пруссия должна была или оказала бы им поддержку, мог, разумеется, не министр вроде Гаугвица [537] Граф Гаугвиц — министр иностранных дел до послеиенских дней (битва при Иене произошла 14 октября 1806 г.), считался вместе с советником кабинета Ломбардом виновником несчастья 1806 г. Барон Штейн характеризует его в одной записке 1806 г. как человека «без характера и без силы». Для оправдания Гаугвица и его действий после аустерлицской победы Наполеона следует указать на то, что он, считавшийся общественным мнением передатчиком ультиматума Наполеону, был снабжен секретной инструкцией короля: во всяком случае сохранить мир. ( Прим. нем. изд. ) , а лишь полководец во главе 150-тысячного войска в Богемии или Баварии. То, что в 1806 г. случилось post festum [ после пира], могло оказать в 1805 г. решающее влияние. В том, что возможности были упущены, в Австрии были повинны духовники, а в Пруссии — советники кабинета и честные, но ограниченные генерал-адъютанты.