Эрих Керн - Пляска смерти.

же умереть, защищая ее, и своей смертью искупить множество допущенных им серьезных ошибок и промахов.

Зепп Дитрих, по сути, вообще вышел из игры, практически перестал оказывать сколько-нибудь заметное влияние на ход военных событий. Приказом фюрера его армия — живые и мертвые — была лишена всех отличий, наград и специальных шевронов в наказание за трусость (Гитлер лишил 4 танковые дивизии 6-й танковой армии СС их нарукавных (на левом рукаве) черных лент, на которых серебром были вышиты названия и эмблемы их частей, и не «за трусость» (ее не было), а разъяренный неудачей. Дитрих, старый товарищ Гитлера и такой же фронтовик, ответил следующим: вместе со своими офицерами наполнил медалями ночной горшок и велел отправить в Берлин, в бункер Гитлера. Дитрих велел перевязать горшок лентой штандарта СС «Гетц фон Берлихинген» (в драме Гете «Гетц фон Берлихинген» рыцарь говорит епископу Бамбергскому: «Ты можешь поцеловать меня в зад!»). Гитлер, говорят, оценил солдатский юмор старого товарища. Со своей стороны Дитрих приказ о снятии нарукавных лент проигнорировал. — Ред.), якобы проявленную перед лицом врага, и за провал великолепно задуманного (? — Ред.) венгерского наступления. Теперь солдаты 6-й армии СС должны были сражаться, чтобы реабилитировать себя и своих павших товарищей.

Это явилось тяжелейшим ударом для старого заслуженного воина, более тяжелым, чем предстоящее неизбежное поражение Германии.

Теперь мы, как небольшая самостоятельная боевая единица, вели безнадежную, но кровавую войну среди холмов и цветущих лугов Венского Леса, где разворачивалось действие последнего акта величайшей трагедии в истории немецкого народа.

Очень часто у артиллеристов было не более шести снарядов на орудие. Стрелкам и пулеметчикам раздавали патроны, упакованные в коробки с надписью зеленым шрифтом: «Внимание! Боеприпасы с истекшим сроком годности. Использовать только в учебных целях». Порой мы получали патроны чехословацкого производства, густо покрытые воском и потому малопригодные для нашего оружия. Но деваться было некуда, нужно было стрелять и сражаться.

Гражданское население видело в нас уже не защитников, а ненужную и опасную обузу. Симпатизировавшие коммунистам женщины постоянно и охотно помогали советским частям обходить нас окольными путями, а в одном случае они даже выбросили на улицу наших раненых, оставленных в их домах. Правда, некоторые из местных жителей, но очень немногие, присоединялись к нам, сражались и умирали вместе с нами. Подавляющее большинство гражданского населения в мыслях и чувствах было словно парализовано страхом перед большевиками, мы же в глазах этого большинства представляли собой обыкновенную вооруженную банду, сборище оказавшихся вне закона людей, которые никак не перестанут воевать, хотя война уже проиграна.

Ни о каком политическом руководстве сверху уже не могло быть и речи. Как-то мне поручили отвезти в тыл казенные пакеты. Это случилось в тот самый день, когда мюнхенское радио сообщило о попытке переворота. Я прослушал передачу рано утром перед отъездом. По дороге я случайно узнал, что доктор Юри, гаулейтер (с 1938 г.) Нижней Австрии (Нижнего Дуная. — Ред.), ночует в небольшой гостинице, расположенной на моем пути. Разбудив его, я рассказал ему о восстании в Мюнхене. Доктор Юри ничего не знал и не хотел верить. «Этого не может быть, — повторял он. — Просто невозможно». Вместо ответа, я включил ближайший репродуктор. И без того худое лицо гаулейтера внезапно еще больше осунулось, будто сам ангел смерти распростер над ним свои крылья, что, впрочем, и случилось на самом деле через несколько дней (Юри был расстрелян союзниками 8 мая). Расстались мы молча.

Падение Вены (13 апреля) не произвело на меня большого впечатления. Зато смерть Гитлера глубоко потрясла меня. Не важно, победа или пораженце, критика или слепая вера, — для всех нас он был кумиром, чье вероучение мы приняли всем сердцем, как свое.

Безоговорочная капитуляция каким-то образом помогла сбросить нервное напряжение, принесла определенное облегчение. За несколько дней до этого события мы провели последнюю контратаку и оттеснили батальоны русских на восток. Просто удивительно, но в эти последние дни противник сам находился почти на грани поражения (автор верен себе — частный успех готов сделать стратегическим. Советские войска уверенно довели дело до конца и 10 мая у Линца встретились с союзниками. — Ред.). Если бы у нас было хотя бы минимальное количество танковых и моторизованных полков, пригодных для серьезного наступления, кто знает, быть может, изумленный мир стал бы свидетелем панического бегства Красной армии (ни русская дореволюционная, ни Красная армия разрывных пуль не использовали — по моральным соображениям. В отличие от всех остальных, в частности немцев. — Ред.). Но полков у нас не было, остались всего несколько рот и «боевые группы».

В ходе последнего боя имел место случай, который навсегда сохранился в моей памяти. В разгар нашей атаки возникла настоятельная необходимость предотвратить угрозу нашему флангу со стороны противника, и я решил выдвинуть-вперед подчиненный мне пулеметный расчет. Враг использовал разрывные пули (войск у немцев еще оставалось немало, но почти не было танков и самолетов, а главное, был утрачен смысл войны. — Ред.), наводившие ужас на наших солдат, и командир пулеметного расчета, родом из Ганновера, уже легкораненый, не спешил выполнить приказ. Взбешенный, я набросился на него с бранью.

Упав на колени и отирая кровь с лица, он тихо проговорил:

— И что мы за несчастный, проклятый Богом народ. Мой дед был убит в 1870 году, отец — в 1918 году и вот мы снова на краю гибели… Без всякой пользы… Трое моих братьев погибли, и теперь настал мой черед.

Он с трудом поднялся, занял со своим отделением указанную мною позицию й отразил фланговый удар противника.

После капитуляции мне предстояло выполнить единственную задачу — увести свою роту за американскую демаркационную линию. Бесконечной вереницей немецкие солдаты ехали и ехали на запад, точно так же, как когда-то двигались на восток.

В Хифлау (примерно в 140 километрах (по прямой) к юго-западу от Вены, на берегу реки Элис. — Ред.) я распустил роту, со мной остались лишь те, кто был не в состоянии самостоятельно позаботиться о себе. Мою жену приютила крестьянская семья, проживавшая в районе Зальцбурга. Сам же я отправился сдаваться в плен.

Всех военнопленных можно было условно разделить на три группы. Во-первых, было немало таких, кто под воздействием физических страданий, неизбежных в любом месте заключения, позабыл и свою страну, и свое звание, и даже собственное достоинство. Затем были и такие, кто не переставал твердить, что в катастрофе, постигшей Германию, повинны предатели и саботажники. И совсем немногие пытались доискаться до истинных причин военного и последующего морального краха. Вскоре я оказался в числе последних.