Эрих Керн - Пляска смерти.

— Послушайте, — вмешался я в разговор. — Не говорите глупостей. Неужели вы не понимаете, что нужно жить дальше, хотя бы ради наших детей? Нам необходимо продолжать жить, чтобы уберечь последующие поколения от повторения наших ошибок. Мы, солдаты, прекрасно знаем: главное не знамя, а связанный с ним боевой дух.

— О боже! — воскликнул другой. — Как мне все это осточертело. Смертельно надоела окаянная война, проклятый национал-социализм и вся ваша дурацкая болтовня. Разговорами уже ничего не изменить, мы проиграли окончательно и бесповоротно. Давайте же оставим мертвых в покое и не будем гадить у собственного порога.

— Простите меня, — ответил майор, — но я не думаю, что мы можем сейчас позволить себе подобные буржуазные приличия, какими бы благими намерениями вы ни руководствовались. Только вскрыв собственные ошибки, вскрыв откровенно, мы сможем уберечь будущие поколения от похожей участи. Если мы шли неверной дорогой, то наш долг признать это открыто. А если мы делали что-то правильно и хорошо, то мы заявим об этом во весь голос перед всем миром. Пока мы живы, мы будем верить в вечное существование нашего народа. Или вам уже и это осточертело?

Ему никто не ответил, и собеседники постепенно разбрелись по своим палаткам, готовясь ко сну. На следующее утро мы нашли молодого лейтенанта, кавалера Рыцарского креста, повесившимся в отхожем месте. В кармане лежала записка: «Я не могу больше жить, потому что рейхсфюрер обманул меня. Я знаю, что поступаю неправильно, но у меня не осталось сил. Возвращаюсь к товарищам из моей роты».

Когда полковник разбудил меня и показал записку, мне тоже снова страстно захотелось умереть, как уже не раз после 8 мая. Никакое событие во время войны, даже капитуляция не давили на мою психику с такой силой, как жажда смерти. Снова и снова я принуждал себя воскрешать в памяти два милых образа, связывающие меня с жизнью, — моей матери и жены. Снова и снова я должен был напоминать самому себе о необходимости жить, чтобы однажды поведать правду.

Шли недели, месяцы, — ни конца, ни проблеска надежды. В перспективе нам светили двадцать лет тюремного заключения, как участникам вооруженных формирований ваффен СС, — всех офицеров непременно объявят военными преступниками. Тем не менее рацион питания и обращение с нами заметно улучшились. Какое-то время у нас было достаточно разнообразных продуктов: шоколад, настоящий кофе, консервированная колбаса. Потом положение опять слегка ухудшилось, но осталось на терпимом уровне.

Незаметно для нас наступила осень. Из дома ни строчки. Я не имел ни малейшего представления, живы ли мои родные или нет. Я даже не знал, в какой зоне находится моя мать, в русской или британской. Но мучившее меня неведение помогало мне держаться. Мне непременно нужно было узнать, как сложилась их судьба. После этого занавес мог бы и опуститься, я не стал бы возражать.

В промерзших палатках мерцали слабые огоньки от фитилей, вставленных в американские жестянки из-под консервов. Внутренняя поверхность нашей палатки была изрядно покрыта копотью, но в ней было сравнительно тепло.

— Девять лет, — проговорил тихо штандартенфюрер СС с золотым партийным значком, сжимая кулаки. — Девять лет я пожертвовал Гиммлеру. Каким же я был идиотом! Да что там Гиммлер… или Геринг. Что о них говорить? Во всем виноват этот человек, которого мы привели к власти… один он… Он распоряжался жизнью и смертью людей и, Бог свидетель, в полной мере использовал свою власть. Мы были верны до конца. А он?

Молодой младший офицер, попавший прямо из училища в самое пекло и тяжело раненный, дважды взглянул на меня вопросительно. Его взгляд я понял, но промолчал.

— Я никогда не был членом партии, — вступил в разговор седоволосый подполковник, — но если мы проиграли, то это еще не значит, что теперь нужно пачкать собственное гнездо…

— Мы вели тотальную войну, — усмехнулся штандартенфюрер СС, — и потерпели тотальное поражение…

— Что значит — тотальная война? — не выдержал я. — Как вы можете говорить, что мы вели тотальную войну, когда мы даже не способны на это? Какие глупости… Тотальную войну в состоянии вести только русские. Мы лишь широко размахнулись и бросили, не доведя дело до конца… Но из всего, здесь услышанного, можно не сомневаться — наше поражение действительно тотальное.

— И вы собираетесь взять сторону этого человека после всех бед и несчастий, обрушившихся на головы нашего народа? — спросил меня резким тоном лейтенант полиции. — А вы видели, как умирали наши дети в колоннах беженцев из Восточной Пруссии? Вы видели, как убивали наших женщин и стариков в Восточной и Западной Пруссии, в Югославии, Венгрии и — хуже всего — в Судетской области, где чехи навеки покрыли себя позором?.. О, эти чехи!

Мы молчали. Нам было известно: чехи в Праге убили его жену и троих малолетних детей.

— Судетские немцы сражались на фронте и сполна заплатили по счету собственной кровью. Но чехи? Всю войну они просидели дома, имели хорошую работу и достаточно еды. Ни один волос не упал с их головы, кроме случаев, когда кто-то из них оказывался саботажником или террористом. (Имеется в виду уничтожение поселка Лидице 10 мая 1942 г. — в отместку за покушение на Гейдриха, совершенное английскими агентами-чехами. Все мужчины Лидице были расстреляны, женщин и детей отправили в концлагерь. — Ред.) Но таких было немного… И подумать только — чехи! Рослый, светловолосый народ, самый интеллигентный из всех славян! Я еще могу понять, когда сводят счеты с нами украинцы или сербы, но чехи?

— Я не пытаюсь кого-либо защищать, — начал я спокойно. — Я всегда говорил, что Гитлер — голос и глашатай Германии, о каком мы все мечтали. Оставим историкам судить о его делах, так или иначе. Но теперь мы здесь все свои, вдали от эмигрантов (то есть бежавших из гитлеровской Германии евреев. — Ред.), вернувшихся в американской военной форме, чтобы нам мстить, вдали от самозваных сопротивленцев, большинство которых лишь с приходом американских войск обнаружили свои антинацистские взгляды и поспешили ими прикрыть свои выгодные делишки с нацистским режимом. Нет, мы здесь все свои! Так, может быть, стоит задаться вопросом: а не повинны ли мы сами в несчастье, постигшем нас и весь мир?

— Мы сами?! — взорвался штандартенфюрер СС.

Послышались возмущенные возгласы:

— Где, черт возьми, вы были все эти годы? Если бы вы хоть намекнули на что-либо похожее раньше, то вас бы сразу же поставили к стенке!

— Каким бы честолюбивым и самоуверенным ни был руководитель, — возобновил я разговор, — он обязан учитывать мнения и настроения своего народа. Но сказали ли мы — хотя бы один из нас и хотя бы про себя — «нет!», когда наши войска вошли в Чехословакию после Мюнхенского соглашения? А это, друзья мои, был именно тот момент, когда мы свернули с пути национал-социализма на глазах всего мира. В этот самый момент мы нарушили слово, данное Гитлером от имени всего немецкого народа: один народ — один рейх. Но ведь чехи не немцы и никогда ими не были. Мы подняли руку на другой народ, не имея на то никаких оснований, кроме чисто империалистических помыслов. Разумеется, тогда Чехословакия как нельзя лучше подходила для удовлетворения наших экономических и географических нужд, но ведь чехи не были немцами. Тогда же последние искры нашего социализма оказались растоптанными сапогами солдат нашей армии. Мы превратились в империалистов как в нашем сознании, так и для всего остального мира. Разве в этот знаменательный день мы сказали «нет!» хотя бы себе самим? Никто этого не сделал, ни один из нас, а кто утверждает обратное, тот лжет ради спасения своей шкуры. Нас опьянила мечта о безграничной власти, о мировом господстве! Нам представлялось все это чем-то новым, но в действительности было старо как мир. Вспомните историю, до нас тот же самый путь проделали все великие нации: греки, римляне, азиатские полчища Чингисхана, французы и англичане. Теперь на очереди русские. (Русские первыми не приходили — только после вторжения агрессора, преследуя разбитого врага. — Ред.) Люди становятся просто одержимыми… одержимыми властью.