Дэйв Кинг - King of Russia.Один год в российской Суперлиге

Что касается нашей тактики, я, будучи североамериканским тренером, собирался делать некоторые вещи иначе, при игре в меньшинстве и в обороне на чужой половине. Я думал, что некоторые концепции мне придется продавливать с трудом, но не пришлось. Хватило нескольких упражнений на тренировках и видеоразборов. Хоккеисты оказались очень восприимчивыми. В своей тренерской деятельности я никогда не упускал возможности предварительно объяснить, почему мы делаем то-то и то-то. Мне не надо просто хорошо выполнить упражнение и затем забыть о нем; нам нужно практическое его использование в игре. Я обнаружил, что хоккеисты в Суперлиге в этом плане очень хороши; мне никогда не приходилось принуждать их принять какую-либо новую мысль или выполнять работу, необходимую для ее реализации. Это, как раз, еще один момент, над которым я задумывался в начале: буду ли я обращаться слишком мягко? Или окажусь слишком жестким для этих ребят? В Германии я был слишком тверд. Здесь я нашел, что мой подход отлично соответствует их уровню самоотдачи, и их ответная реакция на мой вклад была действенной.

Российское общество меняется, и североамериканские ценности приходят все больше, но атмосфера внутри хоккейной раздевалки остается такой же. В ней мало юмора. Раздевалка в Северной Америке — священное место. Там наступает один из моментов, которые хоккеистам нравится больше всего — когда пресса уходит, и раздевалка становится их раздевалкой, где они могут подурачиться, напустить бритвенного крема в коньки соседу, да что угодно, что расслабляет людей и объединяет их в команду. В России такого встретишь немного. Им всем хочется побыть наедине. Они проводят так много времени на тренировках, иногда по три раза в день — две на льду и одна на земле, что просто устают друг от друга. Они постоянно вместе, пять дней из семи. Это сродни монашескому заточению. Поэтому, когда бы им ни выдалось свободное время, время для семьи, они просто хотят выбраться к себе домой, побыть в узком кругу. Им не нужно никакое дополнительное общение. Моими лучшими игроками были россияне, прошедшие Северную Америку. Поиграв с североамериканцами и испытав их влияние, они пока остаются самыми словоохотливыми. И еще они увлекают примером. Благодаря именно им возникала сплоченность, в отличном виде поддерживавшаяся на протяжении большей части сезона. Одной из настоящих загадок в любом командном виде спорта является то, как в команде «развивается химия». Обычно это бывает такой зыбкий, переменчивый процесс; сплоченность может прийти неожиданно и уйти так же резко. Многие годы тренеры и спортивные психологи анализируют, анатомируют и теоретизируют по поводу «химии» коллектива. Многие заключают, что развитием этого процесса можно управлять в рамках своей команды. Я бы предположил, что, хотя некоторые меры по строительству команды могут помочь этому процессу, в целом «химия» развивается на основе повседневной жизни. На тренировке, во время матчей, в раздевалке, в автобусе или самолете, за едой или на собраниях — вот те моменты, когда она возникает.

Отправляясь в Россию, я думал, что российские команды играют, не показывая свои эмоции, но, возможно, они их просто контролируют. Поскольку раньше они казались в игре столь машиноподобными, мне было очень любопытно узнать — есть ли у них страсть к игре и победам. Пришло ли это к ним естественным путем, или они впитали это в себя, играя в Филадельфии и Торонто? Именно благодаря Юшкевичу и Королеву, в первую очередь, по ходу сезона возрастала нацеленность нашей команды на достижение результатов и преодоление препятствий. Вот когда химия может реально ускориться. Сплоченность также растет, когда партнеры по команде видят друг друга упорно работающими на тренировках и после них. Они проникаются уважением друг к другу, и это уважение в конечном итоге перерастает в доверие — они доверяют друг другу делать то, что требуется для достижения победы на льду. Они подстегивают друг друга. Здесь нет исключений, нет двойных стандартов.

Российские игроки меняются, когда они приезжают в Северную Америку. Там они обнаруживают, что существует воздаяние — буквально — за набранные очки, за способность хорошо сыграть один на один. И они очень скоро узнают, что от них ждут хорошей наступательной игры — энхаэловские клубы не особенно везут к себе российских чеккеров. Так что, понять игровую концепцию клуба было здесь для меня наименьшей из проблем.

Жизнь вне льда была не менее, или даже более познавательна. Много раз я задавался вопросом: а что, если бы я был россиянином, и это было бы моей повседневной жизнью — ходить по утрам не в ледовый дворец, а на меткомбинат? В предыдущие свои поездки в эту страну я никогда не встречался с обычными людьми. Только однажды мне довелось побывать в жилом многоквартирном доме, это было в Москве, мы ездили к художнице за расписными яйцами, которые я коллекционирую. Поэтому проведенный здесь год дал мне реальную картину того, как живет средний российский гражданин начала двадцать первого века.

Я ежедневно ходил по тем же лестничным маршам, что и они. Я каждый день ходил на работу и возвращался домой, закупался в тех же магазинах, что и они, покупал товары у тех же уличных торговцев.

Одна очевидная вещь, которую там осознаёшь, это то, что такая жизнь трудна. Изолированная жизнь. И регламентированная: разрыв между богатыми и бедными огромный. Для немногих «избранных» в их обществе, Величкиных и Куприяновых, жизнь вполне хороша. Они живут так же, как живем мы в Канаде или США. У них есть большие дома и огромные машины. У них есть всё. Они осуществляют североамериканскую мечту в России, но это — не про нас. Мы жили по-другому. У нас не было авто. Мы пользовались общественным транспортом. Мы находили удовольствие в самых малых радостях. Когда я приходил домой, а там Линда напекла свежего хлеба, я приходил в восторг. Даже в конце, пойдем мы, бывало, поесть в этот новый ирландский паб, «Дублин», начнем заказывать что- нибудь из меню, какой-либо гамбургер, — а их уже нет. Или покажешь в меню на салат (их там в меню штук семь перечислено) и скажешь: «Вот этот?» В ответ — нет. «Этот?» Нет. Наконец, скажут: «Только вот этот». Потому что овощи в этот день есть только для этого салата.

К концу я узнал, как тяжело приходится этим людям, особенно пожилым, чьи пенсии были съедены обесценением рубля. По соседству с нами жил старик, которого между собой мы называли Семечник, потому что он на углу продавал семечки. Его жена периодически подменяла его, чтобы он отдохнул. У них есть небольшая емкость с семечками, которую они ставят на бетонный блок около стоянки, стаканчики и пластиковые мешочки и газеты, в которые можно насыпать купленные семечки, а потом их доставать и есть на ходу. Он продает семечки круглый год. За исключением самых холодных дней в феврале, он всегда там стоит — потому что именно так они пополняют свои мизерные пенсии. За маленький стаканчик он берет шесть рублей, за стакан побольше — десять. Мы обычно брали большой стакан и давали ему сто рублей — он не мог поверить в это. В последний день мы дали ему пятьсот рублей — это около семнадцати долларов, и составляет его месячный приработок от продажи, потому что много продавать не удается. Трудный способ вымучить какие-то дополнительные средства на жизнь. Тут ты понимаешь, что к лучшему жизнь меняется только для молодых. Для людей среднего и старшего возраста вопрос стоит о выживании. Нетрудно понять, почему некоторые из них тоскуют по старым, коммунистическим временам. По крайней мере, они были сыты, им не приходилось голодать.