Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

— Вот что, товарищ… Я временно могу освободить вас от работ. Но лечить и вылечить вас у нас нечем… Неужели никто с воли не может помочь вам посылками?

— Что вы, доктор, все каркаете «воля, воля», — грубо обрывает юноша. — Было бы кому — давно прислали бы… Ну, а что-ж мне послeвашего отдыха делать?

— Если не сможете работать — придется в инвалиды вас записать…

Худое лицо юноши передернулось болезненной гримасой.

— Ах, в инвалиды?… А потом в лес на покой?… Понимаю…

— Я вам рыбьяго жиру выпишу… Пока есть…

— Ах, пока есть?… А потом?… Вы бы уж, доктор, не валяли дурака и сказали бы прямо — аминь человеку… Честнее было бы…

— Почему же? — мягко отвечаю я… — Как нибудь устроитесь с питанием… На более легкую работу станете…

Юноша как-то злорадно смеется и пальцы его сжимаются в кулаки.

— Ах, «как-нибудь»… — каким-то свистящим шепотом повторяет он и потом яростно вскрикивает: — Будьте вы прокляты… вы все!.. — и, хлопнув дверью, выбегает из кабинета…

Я остаюсь один, подавленный безвыходностью судьбы этого юноши и яростью его вспышки… Проходит несколько молчаливых секунд, и в двери стучит следующий. Еще одна капля человеческого горя сейчас пройдет перед моими глазами… И я беспомощен перед этим каскадом боли и горя людского, ибо я сам только пешка в этой окружающей нас стихии жестокости и бездушия…

У меня, как Начальника Санитарной части, есть право держать 30 человек в течение месяца на пониженной норме труда. Вот этих нескольких человек я могу зачислить во временную команду слабосильных… Ну, а что с ними будет дальше? А что с теми, что еще ждут очереди в коридоре? Может быть, не все они знают, что я ничем не могу им помочь, что я тоже винтик бездушной машины, что я обязан поставить им в формуляре роковое слово «инвалид»…

И через несколько дней придет конвой и поведет их в какой-нибудь инвалидный пункт, втиснутый где-нибудь в самой глуши, между болотами…

Хорошо еще, если им там помогут и пришлют денег или продовольствия. А если некому прислать? Долго ли проживут они в этих инвалидных пунктах? И вот, каждый день стоят люди в коридорах, думая, что медицинский осмотр облегчит их положение. И десятки людей смотрят в мои глаза.

Но разве я могу им сказать, что советский концентрационный лагерь беспощаден к тем, кого он использовал и из кого он выжал все силы. Что я не могу спасти всех, что я могу немного помочь только единицам…

Но выбирать эти единицы из сотен одинаково несчастных — разве это легко?…

В маленькой карантинной палате лежит в одиночестве и, видимо, наслаждается отдыхом Костя. Он уже побрился присланной мною бритвой и читает какую-то книгу. По выражению его лица заметно, что для него этот отдых давно небывалое явление.

Он немного настороженно встречает меня, но на этот раз я крепко обнимаю его, и он отвечает таким же сердечным поцелуем.

— Ну, и напугали же вы меня, дядя Боб… Прямо в холодный пот вогнали… Я уж только потом понял…

— Да дело ясное… Без блата ни до порога, а с блатом хоть за море… А при всех блат нельзя показывать. Надо осторожно… Тут шпионов кругом полно… Вот полежите здесь денька два-три, а потом увидим… А то завтра, может быть, погнали бы вас в лес… Ну, расскажите прежде всего — на сколько?

— Красненькая… (10 лет).

— Ого, а за что? Костя морщится.

— Статья плохая — 58, 8.

— Ишь ты… Совсем серьезно… А на кого же вы террор наводили?

Костя не поддерживает моего шутливого тона.

— Серьезное дело было… Сталина пристрелить хотели… На первомайском параде с крыши ГУМ'а. Да засыпались… Человек в расход пошло…

— Здорово… А много вас всего было?

— Да ребят полтораста…

— А каких ребят?

— Да все комсомольцы… Эх, не удалось, черт побери… Ну да ничего: не мы, так другие…

В голосе юноши досада, как будто разговор идет о проигрыше спорт-состязания.

— Что это у вас такой зуб против Сталина.

— Тут, Борис Лукьянович — не зуб, а хуже. Вам-то что — вы-то ему сразу не верили… А мы — комсомольцы — сколько мы своих сил и жизней в пятилетку вложили… верили, дураки, что потом рай социалистический настанет… Ну, а нас на раскулачивание погнали. Не дай Бог никому видеть то, что мы видали. Сколько народу погибло… Нашего русского народа. И ведь какого! Кулаки эти — лучшие крестьяне… Эх… «Весь изъян на крестьян»… Верно, их и здесь много?

— Процентов до 70. Мало кто из них здесь, вот, в центральных пунктах пристроился. Большинство — летом на торфе, весной на — сплаве, а зимой — на лесозаготовках…

— Ну, а всего-то здесь много народа?

— Не мало, что и говорить… Когда я в Соловках в 1928 году сидел, по всей Карелии вместе с Соловками тысяч до 18 было заключенных.

— Ну, а теперь?

— Теперь — в ББК что-то 285.000, да у нас в Свирьлаге, кажется 75.000… Я как-то с братом подсчитывали — он в УРЧ работал — всего по лагерям сидит никак не меньше пяти миллионов человек…

Костя покачал головой.

— Да… Экспериментик, что и говорить!…

— А вы в него еще верите, Костя?

— Верил бы — не здесь бы был!

— Ну, тут окончательно вышибутся остатки иллюзий. Для этого лагерь лучшая школа.

Лицо Кости сморщилось, как от зубной боли. На его обычно приветливом и веселом лице появились морщины какой-то злобы и мстительности.

— Не во мне дело… Что — я? Песчинка! Теперь массы говорят и решают. Вот, жену у меня расстреляли по этому же делу — патроны из казармы крала… Но это все личное… Дело даже не в том, что, вот, Сталин насобманул… Мы не за свою обманутую исковерканную жизнь мстим… За всю страну, за Россию, которую он кровью залил, за концлагерь, за голод, за рабство. Вот это мы не простим. Вот, попомните меня — своей смертью Сталин не умрет…

Голос Кости звучал твердо и жестоко.

Поздно вечером прибегает курьер III части:

— Т. Начальник… Так что срочно просят придти в 17-ый барак… Что-сь случилось…

Подхватываю походную аптечку и бегу. В бараке — полная тьма. Все керосиновые лампочки перенесены в комнату администрации, где толпятся люди в военной форме.

— Ага, вот и вы, доктор, — встречает меня уполномоченный III части. — Осмотрите вот этого… «бывшаго» человека… И главное — самили не сам?..

На лежанке странно вытянулось тело с повернутой на бок головой. На шее трупа видна сине-багровая полоса от веревки. Относительно смерти сомнений никаких.

— Давно сняли?

— Да нет… С полчаса… Рабочий за барак случайно вышел — видит: висит кто-то… Он крик и поднял…

Я поднес лампу к судорожно перекосившемуся лицу и невольно вздрогнул: эта гримаса отчаяния и злобы сразу напомнила мне того студента, который сегодня был у меня на осмотре. Он нашел, значит, решение вопроса, что ему делать…