Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

Второй — Юрий, студент, был юношей-мечтателем со спокойным мягким характером, уступчивым в житейских мелочах, но твердым, как кремень, в вопросах чести и идеи.

Третий — Сема, техник-строитель, был старшим по возрасту среди нас. Это был молчаливый и медлительный еврей с характерным задумчиво-печальным взглядом. Сейчас, приветствуя меня, он улыбался, и эта трогательная полудетская открытая улыбка как-то удивительно преобразила его сумрачное лицо.

Мы уже достаточно освоились с лагерной жизнью, и через часа два, в результате нашего коллективного опыта, уже помещались в одном бараке и устраивались на верхних нарах, среди десятков других, таких же вшивых и грязных людей, как и мы.

Но мы были вместе, и эта радость скрашивала всю неприглядность окружающей обстановки. Были вытащены наши немудреные продовольственные запасы — черный хлеб и треска, достали воды и приступили к «пиру».

— Как ты здесь устроился? — начал Борис, беря сухую треску за хвост и стукая ею по столбу «для мягкости».

— Да что-ж?… Уныло… Каждый день часов по 12, по 14 втыкать приходится… Попались мы в переделку, ребята.

— Ну, брат, это ничего!.. Вот на Кемь-Ухте, — вот там — это да!.. Нам и раньше рассказывали, да мы верить не хотели. А потом сами влипли…

— Да ты расскажи толком! — попросил я, наливая теплой воды в старую консервную банку.

— Прежде всего, жизнь там прямо-таки доисторическая — шалаши или навесы из веток. Внизу болото, сверху комары. Еда, сам знаешь, какая — и без работы едва ноги волочишь. А тут такие «уроки» — прямо гроб: только здоровому сытому парню впору… Мы-то на первое время норму выполняли, часов этак в 10 — в 12, хоть и трудно было. А потом и мы сдали, хотя сравнительно с другими и сытые были: и кое-какие деньжата были, и остатки посылок из дому. А потом, крутишь, крутишь лопатой часов 14 или 16 — и никак — сил нет…

— А работа там какая?

— Да работа, по существу, простая: копать длинные рвы по обеим сторонам будущей дороги. Но копать, знаешь как? По колена в воде.

— То-то, я и вижу, что сапоги-то у вас разлезлись, — сочувственно посмотрел я на торчащие из сапог босые пальцы ног.

— Ну, брат, мы и сами-то разлезлись бы. Да, к счастью, нас скоро по канцелярскому делу забрали работать. Сему — десятником, а он нас счетчиками устроил. Грамотных-то почти нет. Больше все крестьяне. А если-б не это — мы оттуда живыми то, вероятно, и не ушли.

— Неужели норма так трудна?

— Нет, если бы кормежка, да платье, да сапоги — то еще как-нибудь можно было бы работать. Но из тюрем все истощенные прибыли, многие в лаптях, да в рванье. Паек — только, только чтоб не умереть. Кругом вода, болото… От комаров все опухли… А пока нормы не выполнишь — торчи на работе, хоть умри. Да еще хлеба не дадут… Ну, вот, и торчит парень часов 16. А на следующий день — пожалуйте — опять такая же норма… Откуда же сил взять?.. Ну, и валятся, как мухи… Ведь все без сил, истощенные, больные… Цынготных — уйма…

Да, так вот, продвигается партия вперед, а сзади ослабевшие и больные так вповалку на земле и остаются. Может, их подбирали потом, но я не видел… Что-то не верится… А к нам все новые и новые пополнение идут: одни, значит, в могилу, а другие на смену.

Вот там, брат, мы поняли, что действительно значит — «жизнь копейка». Там, что конвой ВОХР'a захочет, — все сделает. Сколько людей там перестреляли! Не раз было — повздорит кто с чекистом, а на следующий день его уже и нет. Оказывается, «убит при попытке к бегству»… Да это что — вот пусть тебе Сема расскажет, как там с «отказчиками» поступают. Он видел больше нас…

Губы Семы болезненно искривились, и он не сразу начал:

— Эх, ребята, лучше бы и не рассказывать, не трогать наболевшего. Прямо не верится самому, что такая гнусность на свете делается…

— Вот посмотри, Борис, — он нагнул голову. — Видишь?

На висках были седые пряди, резко заметные на его черных кудрях…

— Это, вот, следы пережитого. Не дай Бог никому такое видеть. Помню, раз идем мы на работу — часов 5 утра было. А как раз накануне какой то черкес, они ведь народ горячий, отказался от работы, да еще в морду кому-то дал, охраннику, что ли: «Бей меня на месте, — кричит, — не могу больше! Палачи, мерзавцы». Ну, словом, сам можешь понять, что измученный, доведенный до отчаяние человек может кричать… Увели его вечером. А утром, идем мы, значит, светло было уже. Смотрим — стоит кто-то у дерева, согнувшись. Мы хотели было подойти, да вохровцы кричат: «Не подходи близко — стрелять будем!»

Пригляделись мы — Боже мой! — а это наш черкес, привязанный к дереву… Сперва показалось нам, что он одет, а потом смотрим, а он голый, только весь черный от слоя комаров… Распух. Лица уже почти узнать нельзя было…

Страшно всем стало. Отшатнулись мы. Думали, что он мертвый, да только глядим, а у него колено еще вздрагивает… Жив…

А конвоиры кричат:

«Гляди получше! Так со всеми отказчиками будет… Мы вас, сволочей, научим, как работать»…

Сема замолчал, и щека его нервно задергалась.

— А потом еще хуже пришлось увидеть, — тихо, как бы выдавливая из себя слова, продолжал он. — Один там паренек сбежать вздумал, живой, смелый был… Думал, видно, до железной дороги добраться, а потом как-нибудь в Питер. Да болота там везде топкие, только по некоторым тропинкам пройти и можно. А на них охрана с собаками. Псы — как телята, специально на заключенных тренированные, чтобы беглецов ловить… Поймали, очевидно… И, вот, тоже мы наткнулись. Думали, нечаянно, а потом догадались — конвой нарочно привел — посмотрите, мол, на бегунка… Знаешь, в лесу муравейники большие — с метр вышиной? Так парня этого раздели и привязали к дереву так, чтобы он ногами в муравейнике стоял… Умирать буду, а этой картины не забуду.

Голос Семы дрогнул, и он опять прервал свой рассказ.

— Мертвый он уже был, — шепотом закончил он. — Муравьи мясо разъели… Кровь запеклась… Страшно вспомнить. Со многими обморок был… Да что — прикладами в чувство привели… Помню, как пришли мы в шалаш — никто ни есть, ни спать не мог. Только то здесь, то там трясутся от истерик…

Мы замолчали. В синем тумане барака едва мигал маленький огонек керосиновой лампочки. Несколько сот усталых людей вповалку лежали на нарах в тяжелом сне, чтобы завтра чуть свет опять выйти на свою каторжную работу. И так — изо дня в день…

Скольким из них суждено лечь в сырую землю далекого севера, так и не дождавшись желанной воли?

Ни есть, ни спать не хотелось. Перед мысленным взором каждого из нас проходили мрачные перспективы нескольких лет такой жизни…

На остров

Но вот, наконец, наступила желанная минута, когда меня вызвали для отправки на Соловецкий остров. Перспективы и там были нерадостные, но все-таки там, вероятно, можно было найти друзей и что то строить в расчет на длительное пребывание. Поэтому в Соловки я ехал в надежде на что-то новое и лучшее…