Леонард Гендлин - Перебирая старые блокноты

Через час Берггольц говорила по радио с солдатами Ленинграда:

Однажды Ольга Берггольц поздно вечером вернулась домой. С трудом открыла двери. Нестерпимо кололо сердце. Раскалывалась голова. Хотелось курить. Последнюю козью ножку разделила на три раза. Вошла в комнату. На кровати — умерший от голода — Николай Молчанов…

— Это про Николая Молчанова и сотни тысяч погибших от голода, похороненных в безымянных могилах… — После паузы и глотка вина она снова заговорила, — в один из ненастных блокадных дней я лежала на кушетке в своей давно уже нетопленной квартире. Мерзлота ужасающая. Ни воды, ни света, ни газа. Я не спала, просто дремала, укрывшись старыми пальто и одеялами. Сквозь дремоту услышала, что меня кто-то зовет. Приоткрыв глаза, увидела хорошо одетых, незнакомых мужчин. Я страшно испугалась. Очень тихо проговорила:

— Людоеды, что вам нужно? За что вы меня преследуете?

— Ольга Федоровна, мы не людоеды, — сказал один из вошедших, — мы из обкома партии, приехали за вами из Смольного, по поручению товарища Жданова. У подъезда вашего дома стоит машина.

Я привыкла к партийной дисциплине. Наскоро оделась. Вот и Смольный. Как давно я здесь не была. Очутилась в совершенно ином мире. Кругом щедро горит электричество, ковровые дорожки, занавески на окнах, горячие батареи. Меня привезли в зал для приема гостей. Огромный стол заставлен всевозможными деликатесами, которые давно уже перестали сниться. Сильно ущипнула себя; нет все происходило наяву! Побоялась потерять сознание. Ко мне подошел полный, невысокий человек с красным испитым лицом. Поняла, что это Жданов, — хозяин Ленинграда, не менее страшный, чем Иван Грозный, Петр Первый, Сталин, Гитлер… Он сипло проговорил:

— Познакомьтесь с товарищами из Москвы. После ужина мы хотели бы послушать ваши стихи.

Трудно справиться с собой. От постоянного голода чувства притупились. Хочется одного — поскорей уйти из этого страшного дома, раствориться в ледяной мгле кровоточащего города. Меня подвели к столу. Я была похожа на самый неудачный манекен. Пересилив себя, взяла в руки вилку и нож, на минуту забыв, как надо этими предметами пользоваться. Отчетливо слышна пальба, громовые раскаты оглушают. А в Смольном пир стоит горой… Играет музыка… Встав, сказала:

— Я готова читать стихи, но для этого нужна тишина. Прочту поэму «Февральский дневник».

Когда кончила, Жданов прорычал: «Не понимаю, товарищ Берггольц, откуда у вас такой пессимизм? А мы думали, что вы будете читать лирику!»

— Андрей Александрович, лирика моя давно испарилась, вечной мерзлотой она застыла на Охтинском кладбище…

Опустошенная и больная вернулась домой. Была уверена, что снова арестуют…

Ольга Берггольц жила в обыкновенном пятиэтажном доме на Петроградской стороне, на Черной Речке. Скромно обставленная трехкомнатная квартира. В спальне две полки с книгами: Корнилов, Молчанов, Ахматова, Пастернак. Над кроватью большой портрет Анны Андреевны с дарственной надписью.

— Ахматова — моя реликвия! — проговорила она тихо.

Как только отступала болезнь, Берггольц продолжала работать. И, конечно, больше писала в стол. До сих пор не опубликована вторая книга «Дневные звезды», замурованы дневники военных и предвоенных лет. Лучшие ее стихи лежат под спудом. Ольга Федоровна подумывала, а может быть и писала Книгу Воспоминаний, она об этом вскользь упоминала.

После смерти Евгения Шварца Ольга Берггольц написала о нем: «Изумительный драматург и, несомненно, последний настоящий сказочник в мире, человек огромного, щедрого, чистого, воистину сказочного таланта». Но и при жизни Шварца она отзывалась о нем с любовью и восхищением. Ко дню его шестидесятилетия она послала ему приветствие:

Ранний уход из жизни поэта Владимира Луговского она переживала очень остро. А сколько таких расставаний было впереди! Очередная трагическая весть поражала ее в самое сердце, она тяжело болела, лежала пластом, не в силах подняться. Так случилось, когда умер Пастернак, когда не стало Юрия Германа, Александра Яшина, Вероники Тушновой. «Подбираемся, подбираемся…» — мрачно, устало-отрешенно произнесла по телефону в то утро, когда пришло сообщение о смерти Льва Кассиля. Ей еще предстояло проститься с любимейшими людьми: Ахматовой, Светловым, Твардовским.

Становилось пусто и одиноко…

Я мысленно обращаюсь к тому времени, когда многие еще были живы, когда прекрасное человеческое братство — единомыслие помогало в самых трудных обстоятельствах, когда можно было позвонить другу по телефону, пойти на его вечер, увидеть хорошие лица, понимающие глаза, ощутить доброе рукопожатие. И когда существовало святое, старинное право — обратиться к другу в стихах.

О. Ф. Берггольц умела гордиться современниками, а перед иными просто благоговела. Так она относилась к Д. Д. Шостаковичу. Она любила, чувствовала и тонко понимала музыку: «Бетховена я люблю, но Шостакович мне гораздо ближе. Здесь и одиночество и трагизм. Это — нечто бестекстовое…»

В симфониях Шостаковича, особенно в Пятой, Седьмой, Восьмой, она находила глубоко созвучное себе родственное ощущение времени, близкое понимание человеческой природы.

Редко наступали часы полного взаимопонимания. Ольга Федоровна бывала мягкой, доброй, ласковой. Утешали цветы — она их очень любила: гвоздики, розы, скромный душистый горошек и царственные хризантемы, с которыми было связано что-то важное в ее жизни.

Запомнилось, как О.Ф. говорила о любви, что она «как спущенный курок — не вернуть, не догнать, не остановить»; и о счастье — что нужно только узнать его, когда придет, и не испугаться его, может быть не похожего на задуманное….

О.Ф. любила театр, с восторгом вспоминала спектакли у Вс. Мейерхольда, особенно «Клопа» и «Баню» Маяковского, фарфоровой статуэткой Мейерхольда всегда хвасталась. Рассказывала о Таирове, с которым была знакома. Преклонялась перед талантом Алисы Коонен. На книге стихотворений «Верность», посланной ей в подарок, написала: