Павел Огурцов - Конспект

Два раза возили в театр, и оба раза мы получили огромное удовольствие: от балета «Конек-горбунок» в оперном, и от «Тома Сойера» в театре на Екатеринославской.

Грешно было бы жаловаться на условия жизни. И все равно хотелось убежать, иногда — очень хотелось. Из окон спальни видна Холодная гора с церковью на вершине. Представлял, как доберусь до Харькова. А дальше? К маме — и в мыслях не было: понимал, что там я чужой, лишний. Никогда не просил ее, чтобы она взяла меня к себе на день, и она об этом не заговаривала. К Кропилиным? Но мама привезла меня от них, и они — ничего... К Гореловым и Юровским? Но где они? Бежать в Ростов? Поймают и все равно отправят в детский дом. Оставались мечты перед сном, и все они начинались так: «Вот приедет папа...»

Знаю, что из детского дома меня забирала мама. Но как это было, как ехали в Харьков — ничего не помню. Вижу себя уже у Кропилиных и слышу разговор о том, что меня надо проводить на Сирохинскую. Горячо убеждаю, что провожать не надо, дорогу знаю и дойду сам.

Вера говорит бонне:

— Вы идете гулять с детьми, вот и проводите Петю — он дорогу знает.

Солнечно, тепло, на деревьях почки. Поворачиваем на Сирохинскую, увидел домик Юровских и побежал. Сзади что-то кричит бонна. Быстрей, быстрей. Открыл калитку, закрыл калитку. Пошел медленно-медленно. Со звонким лаем навстречу бежит собачонка, за ней появляются люди.

— А где папа?

— А папа скоро придет. Очнулся на чьей-то кровати — оказывается, я потерял сознание.

С Юровскими со дня их женитьбы жила мать Сергея Сергеевича Евгения Ираклиевна, но когда Юровские уехали из Харькова, она осталась. После декрета о возвращении владельцам национализированных домов в Харьков приехал Сергей Сергеевич. Дом ему вернули, но часть его была занята жильцами, и в распоряжении Юровских остались три комнаты, из них — две маленькие, и полутемная кухня-передняя с окном и дверью на застекленную веранду. Многоквартирные доходные дома не возвращали, и когда Сергей Сергеевич в конце 23-го года забрал Лизу и Гореловых, все они поселились на Сирохинской.

Сергей Сергеевич — старший сын, у него были два брата: средний — Михаил и младший – Алексей, оба, как и Сергей, юристы. Михаил с женой эмигрировал, Алексея зарубили махновцы. Мой отец, переезжая из Турции в Болгарию, на базаре в Стамбуле встретил Михаила Сергеевича, которого, найдя обеспеченного покровителя, оставила жена. Встретившись, они не расставались, вместе бедствовали, скитались, батрачили, а когда была объявлена амнистия эмигрантам, вместе вернулись. Отплыли из Болгарии в октябре 23-го года, а приехали в Харьков в марте 24-го. Рассказов о жизни на пароходе ни от отца, ни от других я не слышал, только раз, когда по радио раздалось пение «Интернационала», папа сказал, что каждое утро их выстраивали на палубе со словами команды: «Шапки долой!» и вслед — «Петь “Интернационал"».

Сергей Сергеевич был юрисконсультом в Уполнаркомпочтеле и получал по тому времени большой оклад — 180 рублей. Галя работала статистиком в ЦСУ. Папа, бывший солдат Деникинской армии и белоэмигрант, да еще при массовой безработице, с трудом устроился сторожем, и я носил ему обед на Университетскую улицу в какой-то дом вблизи закрытого Покровского монастыря. Семья большая, денег не хватало, и на доме висела вывеска «Белье. Мережка». Заказов с улицы почти не было, шили белье для модного магазина Жака. Жака раз у нас видел — маленький, смуглый, вертлявый. Про магазин Жака в городе пели неприличные частушки.

Сергей Сергеевич из магазинов на извозчике привозил «штуки» — рулоны материи и коробки с кружевами – и отвозил готовые изделия Жаку. Лиза кроила, шили на машинах, как у нас говорили — строчили, Лиза, Сережа, Галя и папа — кто не занят, тот и строчит. Швейные машины — ножные, одна — в столовой, вторая — «зигзаг» (говорили — прострочить на зигзагу) — в комнате Юровских.

Жили тесно. Из кухни-передней дверь вела в узкую проходную комнату. В ее дальней части за занавеской стояли кровати стариков Гореловых, а в ближней, проходной части, — кровать Гали. Дальше — относительно большая столовая с отгороженным ширмой углом Евгении Ираклиевны. За столовой — самая маленькая комната Лизы и Сережи. Папа спал на раскладушке в столовой. Где-то неподалеку жил Михаил Сергеевич. Первое время я ходил ночевать к Кропилиным. Деда Коля утром спрашивает меня:

— Так где ты живешь?

— На Сирохинской.

— Нет, ты здесь живешь.

— Нет, здесь я только ночую, а живу на Сирохинской.

— Ну что ты! Живут там, где ночуют. Значит, ты живешь у нас, а на Сирохинскую только ходишь.

— Нет! Я живу на Сирохинской, а к вам только хожу ночевать. Из другой комнаты раздается голос бабушки:

— Перестань дразнить мальчика! Ну что ты за человек! С наступлением лета папа и я устроились спать в сарае. У кроватей на земляном полу — деревянные решетчатые топчаны, как в душевых. Я помогал папе и Сереже проводить электричество из соседней летней кухни. Однажды я проснулся от яркого света и увидел людей в форме и Лизу — они ждали папу. Как только он пришел, его увели. В ту теплую летнюю ночь я сидел на скамье во дворе, прижавшись к Лизе, смотрел как через прозрачный слой облаков, похожих на раздерганную вату, быстро бежала луна, и дрожал. Прибежала наша собака и стала ласкаться. Потом Лиза увела меня в дом. Отца арестовывали три раза: два раза после убийств за границей наших полпредов, а третий раз — неизвестно почему, за здорово живешь, как говорил Сережа. Теперь уже не помню, сколько времени держали отца, отпускали без всяких последствий, но каждый раз он терял работу. У Кропилиных я больше не ночевал.

Я был с папой в центре города, и мы увидели Петра Трифоновича, стоявшего на тротуаре, опершись сзади на палку, и смотревшего на строившийся многоэтажный дом на противоположной стороне. Папа взял меня за руку, мы свернули на другую улицу, я понял, что это тот самый дом, который, как говорила мама еще в Сулине, начинал строить мой дед и что, возможно, деду неприятно было бы знать, что его здесь видели. Значительно позднее, когда дом был выстроен, мама сказала мне, что по проекту наверху дома должна была стоять фигура Петра Трифоновича во весь рост. Я сообразил, что это всего лишь нелепая мамина фантазия и вряд ли мама решилась бы сказать об этом кому-либо из взрослых, знавших Петра Трифоновича. С этих пор я стал критически относиться к рассказам мамы, и это ее сообщение было первым из тех, которые, я считал, лучше не передавать дома.

Вскоре после того, как мы увидели деда в городе, он слег и не поднимался. Приходили врачи, я бегал в аптеку. В конце июня 24-го года, не дожив немного до 78 лет, Петр Трифонович умер. Хоронили на основянском кладбище. Медленно двигалась похоронная процессия — белый катафалк, лошади, покрытые черной сеткой с черными кистями на головах, церковный притч в ризах. Пел хор. Прохожие снимали шапки и крестились. Когда проходили мимо Москалевской церкви, траурно звонили колокола.