Павел Огурцов - Конспект

Михаил Сергеевич нашел более подходящую квартиру недалеко от нас и забрал к себе Евгению Ираклиевну. Но она, проводив сына на работу, приходила к нам на целый день, с бабусей ходила в церковь, с нами садилась за стол, во дворе вязала и, хотя была старше и дряхлее бабуси, часто помогала стряпать и убирать, а потом отдыхала на Лизиной кровати. С работы Михаил Сергеевич приходил к нам, мы все вместе обедали, и я заметил, что Михаил Сергеевич и папа очень дружны.

В воскресенье утром, только я проснулся, к нам в сарай пришла бабуся, села на папину кровать, они начали какой-то разговор, но бабуся его прервала:

— Мабуть Петрусю краще пiти погуляти.

— Нi, мамо, нехай слухає. Нехай знає, що таке життя. Тiльки ти, — продолжал он, обращаясь ко мне, — про що тут почуєш, нiкому не розказуй. Добре?

— Добре.

До этого, занятый своими мыслями, я не прислушивался к разговору, теперь же навострил уши. Разговор шел о том, что Евгения Ираклиевна перебралась к Мише из-за того, что здесь очень тесно и ей в столовой неудобно, а она привыкла жить с Сережей и Лизой, и надо бы нам, Гореловым, снять квартиру и жить отдельно. Но на что мы будем жить? Папа после ареста потерял место сторожа, теперь работает в какой-то артели инкассатором и получает больше, но все равно недостаточно для нас троих. Зарплаты Гали едва хватает на нее одну. Живя здесь, папа и Галя зарабатывают, помогая Юровским шить белье, денег не берут, и по папиным подсчетам он и я не сидим на шее у Юровских. Хорошо бы найти квартиру поближе, чтобы продолжать подрабатывать. Вдруг папа засмеялся.

— Да я поговорю с Мишей, может быть он согласится поменяться, это был бы самый простой выход из положения. Правда, вчетвером там будет чересчур тесно, может быть Гале лучше остаться здесь. Но сначала надо поговорить с Мишей.

Но в этот день Евгения Ираклиевна не пришла, Михаил Сергеевич сказал — приболела. Потом она разболелась, Лиза и Сережа ходили к ней дежурить, потом она умерла... И еще одна такая же похоронная процессия.

Школ не хватало, попасть в школу трудно. Когда Галя спросила — в какую школу, русскую или украинскую, меня хотят отдать, папа ответил: в какую удастся. Лиза ездила по школам сама и со мной. Лиза входила в дверь, я оставался в коридоре, Лиза выходила и мы ехали домой. В одной из школ, когда я стоял в коридоре, началась перемена, и я был поражен невероятным шумом: казалось все бежали и кричали. Какой-то ученик гонялся за ученицей и орал ей в ухо: «О, Баядера, я очарован тобой!»… Начался учебный год, а мы еще ездили. Дома поговаривали, что придется меня отдать в частную школу. Но вот меня приняли в 10-ю трудовую семилетнюю школу, занимавшую здание бывшей первой мужской казенной гимназии. Школа русская. Мы строили бесклассовое общество, наверное, поэтому были отменены классы в железнодорожных вагонах, вокзальных залах ожидания, а в школах классами назывались только комнаты для занятий. Но почему-то классы кают на пароходах сохранились. Меня приняли в третью группу, но через несколько дней, проверив мои знания, перевели в четвертую. Осенью в углу столовой, в котором раньше жила Евгения Ираклиевна, вдруг появилось взятое напрокат красно-коричневое пианино, и Сережа принялся учить меня играть. Я старался, мне было интересно, но очень скоро меня отпустили на волю, и пианино исчезло.

Весной Сережа нанял плотников, и они пристроили к дому большую крытую террасу, огражденную глухим барьером, поверх которого задергивали или открывали парусиновые шторы. Вход на террасу — со двора, из дома на нее смотрели два окна. На террасе, кроме большого стола и скамеек, поставили кровать для папы, а для меня — деревянный диван, в который я на день укладывал постель. С наступлением тепла папа и я ночевали на террасе — это у нас называлось переехать на дачу. Часть двора, на котором была терраса, плотники оградили штахетником с калиткой, и там папа развел сад, в котором постоянно возился. Деревья и кусты — декоративные. Глухие кирпичные стены и высокий деревянный забор, отделявшие сад от соседних дворов, не видны под густой вьющейся зеленью. Но очарование садика — в самых разных цветах, сплошь покрывавших его. От ранней весны до поздней осени всегда что-то цветет. Я помогал папе, и он научил меня делать прививки. У нас был куст, на котором цвели розы от белых до почти черных. В садике сделали стол со скамейками вокруг него, и это было любимым местом отдыха для всех, там летом и обедали. Мы с папой засадили деревьями и остальную часть двора.

Прошло несколько недель моей жизни на Сирохинской, когда я узнал, что должен по воскресеньям навещать маму, и в первое же воскресенье отправился к ней в сопровождении отца. Мы ехали дачным поездом, а куда и долго ли — не помню. Постоянно ли жили там Аржанковы или на лето снимали дачу — не знаю. Мы шли вверх гуськом по тротуару, выложенному из узких цементных плит, и поверх решетчатой ограды увидели Аржанковых, сидевших на веранде за едой. При виде нас они вскочили и скрылись в доме. Сложное чувство, в котором смешались обида, стыд и гнев, с такой силой овладело мною, что я ничего не видел, не слышал и изо всех сил старался не расплакаться — Ты что, не слышишь? Я говорю — пойди узнай: тебя привезут или за тобой приехать?

Ничего из этого посещения я не помню. Следующий раз, а как скоро это было, сказать не могу, я шел к маме один, на Основу, и нашел ее по адресу. Аржанковы снимали комнату у Дьяковых — родителей первого мужа старшей маминой сестры. Потом они перебрались в двухкомнатную квартиру с верандой в доме железнодорожного кондуктора, вблизи множества железнодорожных путей, на разных уровнях подходящих к Харькову и пересекающих друг друга на мостах и эстакадах. Когда на Основу проложили трамваи, недалеко от Аржанковых была последняя остановка, седьмая по счету от Сирохинской улицы. Пока строилась трамвайная линия, ходил пешком, в непогоду — по шпалам.

Аржанков работал бухгалтером на строительстве большого дома и брал частные уроки пения, мама занималась хозяйством. Время от времени у них появлялась домашняя работница, но долго не жила: мама с ними не ладила.

Дома я никогда не слышал худого слова или иронии в адрес мамы. А мама постоянно поносила Гореловых. Лиза — самодур, как ее отец, Лиза и Сережа — два сапога пара, а Сережа еще и нахал. Клава слишком много о себе воображает. Нина — пустая бабенка. Галя — полное ничтожество. «Ну, а что такое твой папочка — ты и сам мог бы уже разобраться». Я попросил маму не ругать их, потому что я у них живу и всех их люблю. Мама стала кричать, что это они настраивают меня против нее, а я в ответ кричал: «Неправда! Неправда! Никогда не настраивают! Все равно неправда!» Вмешался Александр Николаевич: