Говард Маркс - Господин Ганджубас

Даже если англичане решат, что я уже достаточно наказан, спецагент Крейг Ловато убедит их в обратном. В середине восьмидесятых он шутя мобилизовал правоохранительные структуры четырнадцати стран, чтобы они, сомкнув ряды в беспрецедентном акте международного сотрудничества, навсегда упекли меня за решетку. Среди этих стран были Соединенные Штаты, Великобритания, Испания, Филиппины, Гонконг, Тайвань, Таиланд, Пакистан, Германия, Голландия, Канада, Швейцария, Австрия и Австралия. Ловато мог воспринять мое досрочное освобождение как личную неудачу, потерю лица. В его силах было сделать так, чтобы англичане арестовали меня по прибытии. Что ему стоит проявить непреклонность и пообещать им вертолеты, машины, компьютеры и шопинг в Майами. Что ждало меня в аэропорту Гатуик в Лондоне?

На экране появилась крупномасштабная карта, отражавшая, как мы снижаемся над горами Уэльса. Казалось, что Кенфиг-Хилл — такое далекое прошлое.

Мое первое воспоминание: я сбрасываю кота в океан с корабельной палубы. Зачем? Клянусь, я был уверен, что кот поплывет, поймает рыбу и победоносно вернется. Я просто не придумал ничего лучшего и не виню себя. Хотя закинуть Феликса в лоно вод было не очень красиво с моей стороны. Если это хоть как-то успокоит любителей кошек, признаюсь: образ Феликса преследует меня по сей день. Когда бы перед мысленным взором ни проносились события моей жизни, а случалось это не только в те мгновения, когда я находился на краю гибели, первое, что я видел, — это морду кота.

Мы находились в Индийском океане. Грузовой корабль «Брэдбери» принадлежал компании «Реардон Смит», Кардифф. Кот же принадлежал сиамскому принцу и был любимчиком крепких парней из корабельной команды. Мой отец, Деннис Маркс, сын боксера-угольщика и повивальной бабки, состоял на «Брэдберне» шкипером. Вот уже двадцать первый год, как он служил в британском торговом флоте. Ему разрешали брать с собой в далекие плавания мою мать Эдну, школьную учительницу, дочь оперной певицы и шахтера, и меня. С 1948 по 1950 годы я побывал везде, но запомнил немногое, только кота. Может быть, кот оттого столь неизгладимо отпечатался в моей памяти, что отец, узнав о жестокой проделке, выпорол меня перед всей командой, кипевшей от ненависти и замышлявшей собственную кровавую расправу. С тех пор он ни разу меня не ударил.

Порка не заставила меня полюбить животных (хотя если мне кто и нравится, так это кошки), но отвратила от сознательного нанесения боли любым живым существам. Даже тараканам в тюремных камерах не приходилось беспокоиться за свою жизнь (за исключением луизианских). И если мне все же придется принять какую-то веру, я рискую попасть в жаркое пламя христианского ада, потому что всегда буду оставаться буддистом, особенно в Бангкоке.

Большинство жителей каменноугольного бассейна в Южном Уэльсе говорят скорее на английском Дилана Томаса 5 5 Дилан Томас (1914-1953) — уэльский поэт, писавший на английском языке. , нежели на валлийском. Моя мать была исключением. Ее родительница происходила из друидических дебрей Южного Уэльса. Первые пять лет я говорил только на валлийском. Я родился в Кенфиг-Хилл, небольшой шахтерской деревушке в графстве Гламорганшир, и ходил в англоязычную начальную школу следующие пять лет. Кроме сестры Линды (на несколько лет младше меня) у меня был только один настоящий друг, Марти Лэнгфорд, чей отец не только был местным мороженщиком, но и был победителем общенационального конкурса на лучшее мороженое. Марти и я почти всегда могли за себя постоять в школьных дворах.

Ожидая результатов экзаменов, я решил заболеть. В школе было ужасно скучно, хотелось внимания и сочувствия. Незадолго до этого я обнаружил, что ртуть в обычном градуснике можно сколько угодно гонять вверх и вниз. И пока никто не смотрел, я сам был волен решать, какая у меня температура. Приглядевшись, можно было заметить, что ртутный столбик разорван и температура на градуснике ненастоящая, но этого никто не делал. Опасаясь, что меня засекут, я без зазрения совести сочинял симптомы — болит горло, кружится голова — болезней, при которых температура скачет, как на «американских горках». Одна из таких хворей носит название мальтийской лихорадки, хотя иногда ее именуют бруцеллезом или даже гибралтарской лихорадкой. Чаще всего люди заболевают ею в тропиках, вполне возможно, что и святой Павел тоже ею хворал. Мой отец точно переболел лихорадкой, если он, конечно, не притворялся. И хотя местный доктор догадывался, что я хитрю, ему ничего не оставалось делать, как согласиться с диагнозом авторитетных медиков, что я, как мой отец и святой Павел, подхватил мальтийскую лихорадку. Меня поместили в инфекционную палату больницы Бридженда.

Это было круто. Десятки смущенных и заинтересованных докторов, сестер и студентов окружали мою койку и относились ко мне чрезвычайно любезно и внимательно. Они давали мне лекарства и проводили обследования. Несколько раз в день мне измеряли температуру и, как ни странно, иногда оставляли одного с термометром, поэтому я снова мог нагнать себе температуру. Иногда я украдкой бросал взгляды на чрезвычайно объемистые папки документов с надписью, довольно обидной, «Только для медицинского персонала». Во мне проснулся искренний интерес к медицине и еще более искренний интерес к медицинским сестрам. Думаю, эрекции у меня бывали и раньше, но я как-то не соотносил их с тем, что, вожделея, пялился на женщин. А теперь соотносил, хотя по-прежнему не осознавал, что эти ощущения напрямую связаны с продолжением человеческого рода.

Несколько недель эрекций и таблеток — и мне снова все надоело. Захотелось домой — играть в конструктор. Я перестал нагонять температуру и жаловаться. К сожалению, в те дни попасть в больницу, как и сейчас в тюрьму, было гораздо легче, чем выйти оттуда. Томясь желанием поскорее выписаться, я потерял аппетит. Специалисты радостно записали в карточку очередной симптом и принялись над ним размышлять. В конечном счете после нескольких десятков литров энергетического напитка «Люкозэйд» ко мне вернулся аппетит, я пошел на поправку, и меня выписали. Моя первая афера была позади.

Пабов в Южном Уэльсе было больше, чем церквей, а шахт больше, чем школ. Меня направили в среднюю школу Гарв, что на валлийском значит «грубый». Это слово вряд ли можно отнести к жителям Южного Уэльса — скорее к уэльскому рельефу. Это была старомодная начальная школа для мальчиков и девочек на самой окраине долины. От моего дома до школы было семнадцать километров, которые я весело проезжал за сорок пять минут на школьном автобусе. Я часто видел, как по школьному двору гуляют овцы, иногда пытаясь зайти попастись в классные комнаты.