Отто фон Бисмарк - Мысли и воспоминания. Том I

Более близкое соприкосновение с графом Бранденбургом в Эрфурте убедило меня, что его прусский патриотизм питался главным образом воспоминаниями о 1812 и 1813 гг. и уже поэтому был пропитан немецким национальным чувством. Решающую роль все же играли его династические и борусские [149] Боруссия — латинское название Пруссии. Бисмарк употребляет термин «борусский» вместо «прусский» в таком же смысле, в каком в России говорилось «россы» вместо «русские». чувства, а также идея усиления мощи Пруссии. Он получил от короля, который тогда уже работал по-своему над моим политическим воспитанием, поручение использовать влияние, которое я мог бы оказать на фракцию крайних правых для поддержки эрфуртской политики, и попытался сделать это наедине; — во время прогулки между городом и Штегервальде он мне сказал: «Какая опасность может грозить Пруссии при таком положении вещей? Мы спокойно принимаем помощь в том размере, в каком нам ее предлагают — «большем или меньшем» — «сколько дадут», отказываясь на время от того, чего нам не предлагают. Долго ли мы сможем терпеть пункты конституции, с которыми приходится мириться королю, — это покажет лишь опыт. Не выйдет это — «мы вытащим шпагу и выгоним всю компанию к чорту». Не могу отрицать, что это воинственное заключение его рассуждений произвело на меня весьма выгодное впечатление, но я остался при своем сомнении — не будет ли зависеть высочайшее решение в критический момент в большей мере от иных влияний, чем от этого рыцарски настроенного генерала. Его трагический конец подтвердил мои сомнения.

Король побуждал также и господина фон Мантейфеля к попыткам привлечь прусских крайних правых на сторону правительственной политики и подготовить в этом смысле соглашение между нами и партией Гагерна. [150] Барон Гагерн — немецкий политический деятель. Был представителем Гессена во Франкфуртском парламенте и возглавлял имперское правительство. В этот период его программа сводилась к воссоединению Германии на началах имперской конституции в союзное государство с исключением из Германского союза Австрии, с которой Германский союз должен был состоять в договорных отношениях. Позже он переменил прусскую ориентацию на австрийскую. Он сделал так, что пригласил только меня и Гагерна к обеду и, не сказав даже нескольких вступительных слов, оставил нас вдвоем, когда мы еще сидели за бутылкой вина. Гагерн повторил мне лишь менее точно и вразумительно то, что было нам уже известно как программа его партии и, в несколько сокращенном виде, — как правительственное предложение. Он говорил, не глядя на меня, уставясь в небо. В ответ на мое замечание, что мы, прусские роялисты, прежде всего опасаемся, что при этой конституции монархическая власть будет недостаточно сильной, он, окончив свою длинную и напыщенную речь, погрузился в пренебрежительное молчание, что создавало впечатление, которое можно передать словами: Roma locuta est [151] Приведенное латинское выражение заимствовано из сочинений христианского писателя Августина (Проповеди 131; 10), жившего в IV–V веках. Его смысл в следующем: после авторитетного решения римского папы должны умолкнуть всякие споры. [ Рим высказался ]. Когда Мантейфель вернулся, мы еще несколько минут сидели молча: я — потому, что ожидал возражений Гагерна; он — потому, что, помня свое положение во Франкфурте, считал ниже своего достоинства вести переговоры с прусским юнкером иначе, как в безапелляционном духе. Он был более склонен к роли парламентского оратора и президента, нежели серьезного политического деятеля, и воображал себя Jupiter tonans [ Юпитером-громовержцем ]. После того как Гагерн удалился, Мантейфель спросил меня, что он говорил. «Он произнес передо мной речь, как будто я — народное собрание» , — ответил я.

Примечательно, что в обеих семьях — Гагернов и Ауэрсвальдов, представлявших тогда в Германии и Пруссии национальный либерализм, было тогда по три брата и среди них по одному генералу; оба эти генерала были более практичными политиками, чем их братья, и оба были убиты в результате революционных движений, развитию которых оба они из добрых патриотических побуждений содействовали в сфере своей деятельности. Генерал фон Ауэрсвальд, убитый 18 сентября 1848 г. под Франкфуртом, как говорили, потому, что его приняли за Радовица, похвалялся во время первого Соединенного ландтага тем, что, будучи полковником кавалерийского полка, сделал верхом сотни миль, чтобы оказать во время выборов содействие оппозиции среди крестьян.

В ноябре 1850 г. я был одновременно вызван как офицер ландвера в полк и как депутат — на предстоящую сессию палаты. [152] В соответствии с конституцией 1850 г. в Пруссии существовал ландтаг, состоявший из двух палат: верхней палаты и палаты депутатов. В первую входили: 1) принцы крови; 2) лица, пожизненно назначаемые королем; 3) 120 выборных членов из числа наиболее крупных налогоплательщиков. В 1854–1855 гг. этот порядок был изменен, и вся верхняя палата, ставшая именоваться палатой господ, состояла из пожизненно назначаемых королем членов. Палата депутатов избиралась по знаменитой трехклассной цензовой системе (существовавшей до 1918 г.), которая обеспечивала большинство мест наиболее крупным налогоплательщикам (см. прим. 8 к гл. IV). Проезжая через Берлин в штаб полка, [153] Немецкий издатель проф. Коль дает в этом, месте следующее примечание: «Судя по пометке на полях, Бисмарк намеревался здесь рассказать следующий случай (передаю по памяти). Когда Бисмарк направлялся в Берлин с приказом о мобилизации в кармане, к нему в почтовую карету сел померанский староста по фамилии Штрантцке. Беседа, разумеется, скоро перешла на политические события. Когда Штрантцке услышал про приказ о мобилизации, он очень наивно спросил [на местном диалекте]: «Где стоит француз?» — и был явно разочарован, когда господин фон-Бисмарк сказал ему, что на этот раз дело будет не с французами, а с австрийцами. «Ну, мне будет очень жалко, если мы должны будем стрелять в белые колеты [мундиры из белого сукна, которые носили австрийские солдаты], а не в собачьих французов». Так живо было в нем воспоминание о тяжелых для Пруссии временах после поражения при Иене и о прусско-австрийском братстве по оружию в 1813–1814 гг.» я явился к военному министру фон Штокгаузену, с которым был лично в хороших отношениях и который был мне признателен за кое-какие личные услуги. После того как я преодолел противодействие старика-швейцара и был допущен к министру, я дал выход своему воинственному настроению, будучи несколько возбужден и призывом в полк и тоном австрийцев. Министр, старый, энергичный солдат, в моральной и физической отваге которого я был уверен, сказал мне в основном следующее: