Джон Херси - Возлюбивший войну

На следующее утро, во время четырехчасовой тренировки нашей группы, предпринятой для обучения новых экипажей полетам в строю, я заключил с собой еще один компромисс. Я верю, что не пошел бы на него, если бы не считал, что экипаж "Тела" нуждается во мне, в чем я особенно убедился после одного происшествия на стоянке самолета, перед тем как поступил приказ занять места.

Прайен уговорил доктора Ренделла отстранить его от полета из-за желудка, и у остальных сержантов только и разговору было что о нашем воздушном стрелке с хвостовой турели.

Хендаун высказался в том духе, что все неприятности Прайена проистекают из его страха получить ранение.

Брегнани побледнел и заявил, что ему тоже невыносима мысль о ранении. "Еще мальчишкой я привык верить, что от синяка может начаться заражение крови, а боль в желудке - это рак или что-то вроде того".

Брегнани честно признался в своей слабости, и это взорвало Фарра, обрушившего на своего дружка бурю презрения и насмешек. По-моему, больше всего Фарра задела именно честность Брегнани. Фарр рассказал членам экипажа, что как только немцы открывают зенитный огонь, Брегнани становится почти невменяем. Он настолько глупеет от страха, что принимается расстреливать из пулемета разрывы зенитных снарядов, а когда заградительный огонь становится особенно сильным, в ужасе съеживается на полу и сидит у стенки, обхватив колени руками. Фарр рассказывал нам об этом таким тоном, будто передавал содержание необыкновенно смешной комедии.

К концу его рассказа так называемый головорез Брегнани сидел красный, с опущенной головой, и когда Фарр наконец замолчал, он лишь заметил: "Ну и друг!" - и смущенно засмеялся.

Все отвернулись; слишком уж это было противно.

Мне внезапно пришла в голову мысль, что нашим двум буянам, Фарру и Брегнани, чего-то сильно недостает. Они были начисто лишены морали. Про себя я строго разграничивал наш экипаж на таких незрелых и даже отсталых людей, как Прайен и Малыш Сейлин, и таких, как Фарр и Брегнани, обитавших, казалось, в абсолютной моральной пустоте. Последние двое не только относились с полным безразличием к остальным членам экипажа, или к тому роду войск, в котором служили, или к стране, гражданами которой являлись, но не проявляли ни малейшего уважения или преданности друг к другу. Общество, к которому они принадлежали, подвело их, теперь они подводили это общество. Американский образ жизни почему-то означал для них лишь одно: "Я свое имею, а на тебя мне плевать". Возможно, они вышли из неблагополучных семей, и это сказалосьна их воспитании, а в военно-воздушных силах обоих подвергли так называемой обработке - неумелой и грубой процедуре, не способной пробудить в них ничего человеческого, хотя бы готовности пожертвовать чем-нибудь во имя друга или товарищей.

Приглядываясь к нашим экипажам, я не раз наблюдал, как этот недостаток боевого духа довольно успешно возмещался твердым и мужественным руководством, что же касается Мерроу, то он слишком вошел в роль героя, чтобы ломать голову над изъянами в характере своих подчиненных. Он мог лишь всячески поносить беднягу Прайена, который хотя и был измучен выпавшими на нашу долю испытаниями и не отличался ни решительностью, ни самостоятельностью, зато был честнее и добросовественее, чем дюжина фарров и брегнани.

Эти размышления пробудили у меня чувство собственной значимости, во всяком случае, сознание того, что и от меня в определенной мере зависит, уцелеет ли наш экипаж до конца смены в Англии. Ведь большинству членов экипажа "Тела" оставалось совершить всего лишь три боевых вылета. Если бы я под каким-нибудь предлогом добился своего отстранения от полетов, это могло бы иметь для них серьезное значение. И искренне верю, что рассуждал так не из бахвальства или излишней самоуверенности, - в конце концов я прекрасно сознавал и собственные страхи, и свой эгоизм, и склонность к самооправданию, и беспорядочные поиски выхода из создавшегося положения. Не прибегая к словам, я обязался показать Дэфни, чего, собственно, стою, - вот это прежде всего и заставляло меня думать так, как я думал.

Но как же в таком случае с моим участием в убийстве? Как с этим ужасным, отвратительным занятием, которому целиком подчинена наша жизнь в группе тяжелых бомбардировщиков? Как примирить свое сознание со всем этим?

Пролетая над сильно пересеченным побережьем Корнуэлла, я заключил с собой следующий компромисс: я буду участвовать в рейдах и делать все от меня зависящее, чтобы сохранить жизнь моих товарищей до конца смены, но попытаюсь не делать ничего, что способствовало бы смерти.

Мне по-прежнему хотелось переговорить обо всем этом и о многом другом с Дэфни, но каждый раз, как только я начинал мечтать о встрече с ней, меня охватывало тревожное предчувствие, что в наших отношениях что-то изменилось.

Вот почему вначале я не делился своими мыслями даже с ней. В тот вечер я взял ее с собой на организованный Красным Крестом концерт под названием "Шире шаг!", а потом на устроенную экспромтом вечеринку в клубе. Мерроу некоторое время побыл с нами и казался обаятельным. Я отвез Дэфни домой на "джипе", взятом в гараже базы, но из-за позднего времени не решился начать разговор.

Однако на следующий вечер мы приготовили ужин на плитке в нашей комнате в Бертлеке, и я заговорил о том, что не выходило у меня из головы. Дэфни была в каком-то странном настроении, и казалось, чем больше я говорю, тем глубже она уходит в себя. Она прсмирела, побледнела, уныние все сильнее охватывало ее. Возможно, из-за отвратительного настроения у нее появилась синева под глазами - там, где нежная тонкая кожа словно приобретала прозрачность, сквозь нее проступила густая тень, подчеркивая печаль и неподвижность девушки. Ей, видимо, не нравилось то, что я говорил, но, несмотря на все мои старания вызвать ее на откровенность, она ни словом, ни жестом не выразила своего мнения. Мне не оставалось ничего другого, как говорить и говорить о самом себе. Дэфни держалась до крайности непонятно, ее словно томили какие-то предчувствия. Скоро у меня исчезла всякая надежда получить одобрение своим ымслям и чувствам: она сидела, занятая собою и погруженная в мрачное раздумье.

К концу вечера она объявила, что должна возвратиться в Кембридж и поработать для своего бывшего начальника, а в Бертлек попытается снова приехать примерно через неделю.

- Он тебе нравится, да, дорогая? - спросил я, чувствуя, как у меня, будто под тяжестью непосильного груза, опустились руки.

- Он? Какой вздор! Нет, ты ничего не понимаешь!

Она неожиданно бросилась мне на шею, прижала к себе и принялась целовать со страстью, похожей больше на отчаяние.