Джон Херси - Возлюбивший войну

Она рассказала, что Мерроу разлил виски в чайные чашки и продолжал разыгрывать роль героя.

"Макс Брандт, - заявил он между прочим, - единственный настоящий солдат во всем моем экипаже".

Дэфни со свойственной ей проницательностью давно уже поняла, что представляет собою сам Мерроу, и потому спросила:

"Ну, а как тот воздушный стрелок, о котором мне рассказывал Боу, - Фарр, если не ошибаюсь?"

"Фарр... Что Фарр? Сержант-хвастунишка! Вот Макс настоящий офицер, джентльмен, и к тому же влюблен в свою работу; любит бомбить. Думаю, он потому и хорош, что сам фриц. Фриц из Висконсина. Эти немцы знают, как надо драться".

"Они убийцы!" (Она вспомнила об отце).

По словам Дэфни, Мерроу с сожалением взглянул на нее, словно на крохотного, слабенького несмышленыша, и ответил:

"Послушайте, детка, а вы вообще-то понимаете, что такое солдатское дело?"

Мерроу, рассказывала Дэфни, говорил с таким благодушием и снисходительностью к ее незнанию мужской психологии, что казалось, от него исходила всепокоряющая сила. Он говорил, какой спортивный народ эти немцы, и завел старую песню о мнимом "кодексе рыцарской чести в воздухе": если противник выпустил шасси или выбросился на парашюте - щади его.

"Возьмите, к примеру, своего друга Боу. Не беспокойтесь, я не собираюсь его чернить, он хороший парень, но вояка никудышный. Дерется он не по-настоящему, без злости. Либо уж больно образован, либо что-то еще".

- Минуточку, Дэф, - прервал я ее. - Как, говоришь, он меня назвал?

Удивленная этим вопросом, Дэфни ответила, что Мерроу употребил мое прозвище; ее тон показывал, что она не видит в этом ничего необыкновенного.

- Ты уверена?

- Абсолютно. Весь вечер он тебя иначе и не называл, только Боу, Боу, Боу.

- Могу сказать одно: очень странно.

Я пояснил, что, насколько помню, он никогда в разговоре со мной не употреблял прозвища.

По словам Дэфни, Мерроу и дальше продолжал самоуверенно и грубо принижать меня. Нет, нет, он вовсе не собирался превращать меня в ничтожество! "Одним словом, второй пилот. Он и его дружок Линч. За все время я только однажды слышал от Линча умные речи - когда он заговорил о наших двигателях; он сказал, что в одном Б-17 больше лошадей, чем понадобилось Юлию Цезарю для вторжения в Британию. Вот это силища!"

Дэфни сообщила, что Мерроу все время жадно глотал виски, и добавила, что любая опытная девушка сразу бы распознала в этом соответствующую подготовку.

Он начал рассказывать (Дэфни показалось, что он становился все более огромным, что у него вот-вот лопнет грудь, он снял китель, и под тонкой сорочкой на руках перекатывались набухшие бицепсы), как любил драться.

"Однажды - я был тогда еще совсем мальчишкой - мы с моим лучшим приятелем... Сначала дружеский спор о машинах "оверленд" или "шевроле", потом безлюдное местечко, скрытое от посторонних глаз деревянным забором и заросшее крапивой, Чакки - вспыльчивый, как порох, и больной насморком... Я чуть не убил его".

Мерроу рассмеялся, представив себе Чакки, в котором сил осталось разве лишь для того, чтобы чихать.

В средней школе, рассказывал Мерроу, он сразу же стал просить, чтобы его научили драться.

"У нас был тренер, - Дэфни забыла, как назвал его Мерроу, - так он вместо слова "драка" говорил "мужественное искусство самообороны", но какая там оборона! Скорее искусство, как изувечить противника. Если противник одолевает - дай ему коленом в ..."

Мерроу, продолжала Дэфни, стал прибегать к словечкам, которые, по его мнению, входили, как и выпивка, в ритуал подготовки и тоже разжигали желание.

Тут я прервал Дэфни, возможно, потому, что ее рассказ, как Мерроу пытался меня унизить, разбудил постоянно дремавшую во мне готовность заняться самобичеванием.

- А знаешь, - сказал я, - Базз, возможно, и прав, когда называет меня никудышным воякой. Помнишь, я тебе рассказывал, как занимался боксом? Я прирожденный второй пилот, человек, которому суждено во всем и всегда занимать второе место. Никогда не забуду, в каком кошмарном состоянии я оказался в одном из матчей, когда потерял сознание, а потом никак не мог вспомнить, что же произошло в последнем раунде. Пожалуй, и лучше, что не мог.

В моей памяти отчетливо всплыла сцена: я лежу на столе для массажа, серая пустота перед глазами постепенно сгущается, начинают мелькать отдельные кадры, как на киноленте, сорвавшейся с перематывающих барабанчиков аппарата, наконец полная ясность в поле зрения, во всем, что происходит в раздевалке: тренер Муз Муэн с волосатыми руками и огромным животом под готовой лопнуть тенниской, запах эвкалиптовой мази и подмышек богатыря; стеклянный цилиндр, и в нем никелированные ножницы Муза для разрезания бинтов с утолщением в форме утиного носа на конце одного из лезвий, что облегчало доступ под марлю; да, я отчетливо понимал все, что происходило в раздевалке, а что там, за дверью? Мир сузился для меня до размеров этой комнаты. Я не мог припомнить, каков он, мир, который лежал за ее пределами. Вне раздевалки начиналось ничто. Я обречен всю жизнь провести здесь, в этой комнате, на столе для массажа...

Воспоминание о случае с потерей памяти было особенно знаменательным в свете рассказа Дэфни о безудержном хвастовстве моего командира, ибо я часто думал об этом нокауте, как о своей первой смерти, и теперь знал, что боюсь не агонии умирания и не самой смерти, а боюсь лишиться возможности познать чудеса того огоромного и прекрасного, что вмещается в одно слово - жизнь; к тому же Дэфни только что сказала: "Ты же сильный, Боу. Ты по-настоящему сильный!"

Потом она покачала головой и добавила:

- А он продолжал выкрикивать: "Я люблю воевать... Воевать!"

Он говорил все быстрее и быстрее. (Дэфни сказала, что не помнит, в каком именно порядке развивались события, но пытается рассказывать все, что в силах припомнить.)

"Однажды я проехал всю Луизиану на "линкольн-зефире" с фараоном на хвосте. Черт подери, ему не удалось меня задержать! Вы же понимаете, фараоны редко когда дают на мотоцикле свыше восьмидесяти, ну, а я ведь летчик, я привык к скорости. Однажды в машине приятеля я пересек страну за семьдесят семь часов с одной лишь остановкой дома. Я оставил его у себя, в Омахе, - пусть, думаю, отдохнет - мы подменяли друг друга за рулем, а сам позвонил одной крошке в Холенде и сказал, чтоб ждала, что та и сделала; я переспал с ней, а утром заехал за парнем, и все же мы завершили пробег ровно за семьдесят семь часов, включая остановку".

Потом он заговорил о том, сколько разных машин у него перебывало, и имел наглость вторично рассказать Дэфни басню о том, как оставил свою машину в Беннет-филде с ключом от зажигания. Рассказал в тот самый день, когда узнал из письма дяди, что тот продал машину.