Джон Херси - Возлюбивший войну

- Мерроу же превосходный летчик, - сказал я, - и если он так влюблен в войну, почему же его все-таки обошли?

Дэфни нахмурилась.

- Возлюбившие войну...Мой Даггер и твой командир. Мерроу герой во всех отношениях, за исключением одного: он испытывает слишком уж большое удовлетворение или, как выразился сам Мерроу, "удовольствие", подчиняясь глубоко скрытому в нем инстинкту... ну, к уничтожению, что ли. - Дэфни явно испытывала затруднение. - Я хочу сказать... Глупо, Боу, что я вообще пытаюсь это анализировать; я женщина. Я просто чувствую... у них это связано со смертью, близко к ней. Когда ты задаешься вопросом, за что человек воюет, ты, наверное, сам себе отвечаешь: за жизнь. А Мерроу не хочет жизни, он хочет смерти. Не для себя - для всех остальных.

Я вспомнил, как сверкнули глаза у Мерроу в тот день, когда мы втроем завтракали в Мотфорд-сейдже, как звякнула в супнице разливательная ложка, когда он ударил кулаком по столу. "Я хочу убить смерть", - сказал он. Даже смерть. Смерть была ублюдком, сержантом. Я снова представил себе человека в черных брюках со свисающими подтяжками; он прятался в укромных уголках темного дома, подстерегая парнишку, готовый накричать, наброситься на него.

- Следовательно, герои - это Мерроу, Брандт, Джаг Фарр? Так, что ли? - спросил я.

- Нет, нет, нет! Есть ведь и другие люди, Боу, которые, ненавидя войну, дерутся со всей яростью, потому что они больше, чем самих себя, любят то, за что сражаются, - жизнь. Дюнкерк. Тебе стоит только вспомнить этот город. Лондон в дни "блица".

- Но все, что ты мне здесь рассказала о Мерроу... - Я покачал головой.

- Он не может любить, потому что любовь означает рождение, жизнь. Ложась в постель, он ненавидит - нападает, насилует, издевается, только так, кажется ему, должен поступать настоящий мужчина... Ты сильнее его, Боу, - как же случилось, что ты сам этого не знаешь? Мерроу сказал, что это твой орден. Он все еще валяется на полу. Можешь взять его, если хочешь.

Я встал, пересек комнату и под туалетным столиком нашел крест "За летные боевые заслуги". Я поднял его и положил на ладонь - мой орден.

- Да, но вся сложность положения заключается в том, - сказал я, - что этот тип постоянно находится рядом, в том же самолете. Что же делать в таком случае?

- Ответить не легко. Такие люди способны внушить, будто их любят. По-моему, прежде всего надо постараться получше узнать, что они собой представляют, чего хотят... Но соблюдай осторожность, любимый.

Я переживал такое смятение мыслей и чувств, что вряд ли понимал и свои собственные, и ее слова. Совершенно растерянный, я, однако, испытывал, как никогда раньше, прилив новых сил; и вместе с тем отчаяние. До меня донеслись мои слова, обращенные к Дэфни:

- Как ты думаешь, для нас с тобой возможна совместная жизнь?

- Не знаю. Сейчас не знаю. Я никого еще не любила так, как любила тебя, и все же...

- Любила?

- Милый, слишком уж ты американец! В голове у тебя все-все перепуталось - и то, что есть, и то, чего ты хочешь.

Таким образом, сломался не я, а Мерроу. Он сидел на месте второго пилота, неподвижно уставившись в одну точку, и это было самое страшное - видеть Мерроу-летчика бездеятельным.

Четыре самолета, о которых доложил Прайен, выскочили из-за хвоста нашей "крепости", прежде чем я успел пересесть на место Мерроу, и, не трогая нас, пронеслись дальше, намереваясь атаковать основные силы соединения. Но не может отставший самолет долгое время рассчитывать на такое везение - рано или поздно те же или другие истребители должны были напасть на "Тело".

Я связался с Клинтом и спросил, выпустил ли он ракету; он ответил, что выпустил; тогда я поинтересовался, как далеко, по его мнению, находится побережье. Мнение... Он знал точно! Сейчас без трех минут пять; все наше соединение должно теперь лететь между Брюсселем и Гентом; мы отстали от группы на девятнадцать минут и, следовательно, находились милях в десяти от Брюсселя, при скорости в пределах ста тридцати, "Тело" достигнет побережья примерно через тридцать пять минут.

Обо всем этом Клинт уверенно доложил по внутреннему телефону, но соответствующие расчеты он сделал либо заблаговременно, либо произвел с молниеносной быстротой тут же, пока говорил; как бы то ни было, он оказался на высоте положения, хотя не имел под рукой необходимых приборов. Все "приборы" находились у него в голове. Куда исчез тот рассеянный Хеверстроу, которого Мерроу так часто ловил погруженным в мечты? Я же все еще наслаждался той поразительной ясностью мысли (хотя настроение у меня было отвратительное, я чувствовал себя глубоко несчастным), которая следует за тревогой, как охотник за дичью. Сейчас надо было четко определить обязанности каждого члена экипажа.

Я приказал Лембу подать сигнал бедствия на волне радиопеленгаторной станции и включить, хотя и несколько преждевременно, в самом широком диапазоне систему опознавания "свой-чужой". Я представил себе, как все произойдет в дальнейшем: какой-нибудь радиослушатель в Англии поймает наши сигналы для радиопеленгатора, сообщит на главную радиолокационную станцию, и та свяжется со станцией наведения, к которой приписан Пайк-Райлинг; с этого момента наша станция наведения будет заниматься в первую очередь только "Телом". Немного позже наблюдатели на приборах наведения, зафиксировав радиоимпульсы "Тела", посылаемые в специальном очень широком диапазоне, станут непрерывно следить за полетом "крепости" и докладывать на главную радиолокационную станцию, а последняя, в свою очередь, будет передавать все подробности в штаб нашего авиакрыла в Пайк-Райлинг-холле и, на случай, если нам придется совершить вынужденную посадку на воду, - в Морскую спасательную службу. Только сейчас я впервые подумал об Англии и о возможности спасения.

Вариометр показывал (если только его показания соответствовали действительности), что самолет терял высоту значительно быстрее, чем раньше: примерно двести футов в минуту. По высотометру мы находились чуть выше тринадцати тысяч футов. Я уже собирался сообщить экипажу, что через несколько минут можно будет снять кислородные маски, как что-то произошло с управлением.

Штурвал вырвало у меня из рук, нос самолета опустился, и машина перешла в пике.

В первое мгновение мне показалось, что где-то оборвался трос.

Я с силой потянул штурвал на себя, и хотя колонка несколько подалась назад, самолет продолжал пикировать.

Взглянув вправо, я обнаружил, что Мерроу всей грудью навалился на штурвал второго пилота. Я боролся с его весом и думал: даже потеряв сознание, он пытается убить нас всех; каждой клеточкой своего мозга он желает смерти каждому из нас.