Семён Бадаш - Колыма ты моя, Колыма

На следующем ночном допросе, поминутно заглядывая в толстое «оперативное дело», перешел к встречам с американцами, парой Голендер и по несколько раз спрашивал: кто и когда вас завербовал? какое задание вы получили? Я рассказал о знакомстве с Бейлиным, о его круге знакомых, в который он меня ввел. Почему-то я полагал (я все еще был наивен, как дитя!), что это просто ошибка наших «доблестных чекистов», что нужно лишь установить истину. Но с каждым допросом терял надежду.

Матиек продолжал вызывать меня по ночам. Я сидел до утра на табурете и валился от усталости. Надзиратели в камерах спать не давали. Сам Матиек ночами занимался подготовкой к политзанятиям, конспектировал историю партии, труд «корифея» «Вопросы ленинизма». Часто вбегал в кабинет небольшого роста человечек в черном штатском костюме и обращался к моему следователю: «Что, эта вражина еще не призналась?» А затем поворачивался ко мне и, брызгая слюной, кричал: «Рассказывай, гад! Ты знаешь наш девиз — кто не сдается, того уничтожают». И тут же убегал, видимо, в другие следственные кабинеты. Это был полковник Герасимов — начальник следственного отдела МГБ Москвы и области. Я принципиально и дальше не подписывал ни одного протокола, даже тогда, когда он соответствовал моему рассказу. И Матиек каждый раз писал внизу: «от подписи отказался». Однажды он прилег на диван и задремал, а я продолжал сидеть на стуле. Я ударил ногой об пол, он вскочил, подошел ко мне и замахнулся, в ответ я спокойно сказал: «Послушай, майор, если ты меня ударишь, я разобью эту табуретку о твою голову». Он отошел к столу и выписал ордер на 10 суток карцера за «провокационное поведение на следствии», вызвал надзирателя и тот повел меня в подвал. В узеньком коридоре было 10 дверей и столько же карцеров. Клетушка размером один на два метра, пол цементный, яркая лампа сверху. Измученный бессонными ночами, я лег на пол, подложил ботинки под голову и уснул. Сколько я спал, сказать трудно. Проснулся от сильного озноба. Шумел вентилятор, я потерял счет времени. Иногда открывалась кормушка — выдавали кусок хлеба и кружку кипятка. Из карцера меня ни разу не вызвали на допрос. Но многих вызывали.

Однажды я услышал стук женских каблучков и подтянулся из последних сил к сетке над дверью. Каково же было мое удивление, когда я увидел в коридоре Лиду Бекасову, которую вели на допрос. От неожиданности я крикнул: «Лида!», но она не повернулась. Когда через десять суток открыли карцер, я едва держался на ногах от слабости. Но повели меня, еле живого, не в камеру, а на допрос в следственный корпус в конце коридора. Майор Матиек встретил меня ехидной улыбкой: «Ну, теперь будешь признаваться? У нас есть подвалы и похуже, посадим туда — сгниешь заживо». Однако признаваться в том, чего не было, я считал гибелью. Допросы продолжались. Я требовал очной ставки с Бейлиным, но Матиек упорно не давал: «А нам, следствию, это не нужно». Все больше я убеждался, что Бейлин сотрудничает с органами.

После карцера меня перевели в другую камеру, где было шесть коек. Здесь было повеселее. Молодой солдат возмущался почему его обвиняют по статье 58–10 в антисоветской агитации. Он всего лишь пошел в туалет на военных занятиях части и захватил с собой газету с изображением вождя. Донос, арест, Лубянка. Другой — инженер, ездил в командировки за рубеж для ознакомления с технологией производства. Арест за «измену родине, шпионаж», как и у меня статья 58-1а. Пожилой христианин молился у окна, никто не мешал ему. На одной из коек сидел бледный мужчина — это был еврейский писатель Перец Маркиш. Еще до своего ареста я слышал о разгроме еврейского театра на Малой Бронной, об арестах еврейских писателей под лживым лозунгом «борьбы с космополитизмом и сионизмом», об арестах и разгроме Антифашистского еврейского комитета. Маркиш был неразговорчив. Видимо, как более опытный, он боялся «подсадных уток», но в этой камере, как казалось мне, их не было. Я говорил в открытую. Зашел разговор о литературе. Я сказал, что роман Коростылева «Иван Грозный» — лживый насквозь, ибо образ Ивана Грозного полностью опровергается романами графа Толстого, хотя бы его романом «Князь Серебряный». Маркиш тихо кивнул головой и слегка улыбнулся. Он рассказал, что здесь совсем недавно, что его перевели с Большой Лубянки, где он сидел раньше. По вечерам камера пустела — каждый вызывался к своему следователю — собирались, когда до «подъема» по тюремному режиму, оставалось два часа. Но что это был за сон, когда через два часа раздавалась команда: «подъем», и мы должны были садиться на койки и так сидеть целый день. Была лишь одна спокойная ночь — воскресная. И воскресный день. И тогда с улицы Малая Лубянка доносились до нас звуки органной музыки из костела, расположенного напротив.

Жаркое лето наступило внезапно. Свежий воздух почти не поступал в камеру. Стояла духота. Мы сидели раздетые до пояса. На допросах Матиек перешел к моему посещению гостиницы «Савой». Отрицать было бесполезно. Я объяснил свой визит тем, что хотел воспользоваться оказией и передать письмо родному дяде в Мексике. Тогда вопрос уперся в содержание самого письма. Я говорил, что письмо носило чисто родственный характер, но в душе опасался, не передала ли жена Ареналя это письмо в лапы МГБ. После одного-двух допросов я убедился, что письма в деле нет.

К концу лета Матиек оставил расспросы по первому обвинению в шпионаже и перешел к следующей статье — 58–10, инкриминирующую антисоветскую агитацию.

— Высказывал ты мнение, что половину Польши и всю Прибалтику мы захватили незаконно?

Я начинаю хитрить и отвечаю на вопрос вопросом.

— А как вы сами считаете?

Матиек багровеет, глаза стекленеют, он стучит кулаком по столу, начинает остервенело кричать:

— Сволочь, это я задаю здесь вопросы, а не ты. Я допрашиваю тебя, а не ты меня.

Затем он отходит немного, снова заглядывает в «оперативное дело», спрашивает:

— Высказывался ли ты, что работа нашего вождя, товарища Сталина, «Марксизм и национальный вопрос» лжива и является чепухой?

Это донос. Понимаю, что он исходит от кого-то из институтских, хочу припомнить, кому я говорил нечто подобное. Не могу. А Матиек тщательно записывает свои вопросы в протокол.

— Рассказывал ты явно антисоветский анекдот про еврея, вызванного в ГПУ?

И я опять вопросом на вопрос:

— А какие анекдоты вы считаете советскими и какие антисоветскими?

Я знаю, что все доносы лежат в этой толстой папке. Мне было уже безразлично, чья это «работа». К тому же статья 58-1а в измене перекрывала по тяжести статью 58–10. Но все равно я старался не подписывать протоколы. Каждый вечер, после ужина, открывалась кормушка в двери камеры, и надзиратель шепотом называл начальную букву фамилии: «на Б», чтобы в других камерах не слышали фамилии. Это означало идти на всю ночь в кабинет следователя.