Семён Бадаш - Колыма ты моя, Колыма

Ночью, во сне, мелькают картинки детства, как в волшебном фонаре… Вот, я еду с родителями в Лосиноостровское в коротеньких штанишках и матросочке, а по вагону проходит оборванный и грязный беспризорник и просит милостыню. Я прошу у родителей деньги и кладу ему в руку. Он благодарит и начинает петь на весь вагон:

От жалости к беспризорнику я начинаю реветь. Пытаюсь бежать за ним в следующий вагон, но родители не дают. Следующая картинка: в морозную ночь в Нарымском крае, в селе Калпашево, меня будит мать и берет на руки, вся дрожа от страха. На пороге стоят трое в черных масках с револьверами. Потом один остается у дверей, а двое других связывают и забирают наши вещи. Через неделю какой-то местный охотник наткнулся на связанные узлы в сугробе под снегом и принес их нам. А потом слышу, как отец говорит матери: «Лиза, я подозреваю, что ограбили нас сами местные гэпеушники». Еще одна картинка детства: мы снимаем комнату в частном доме застройщика на Ново-Тихвинской улице. Впервые мне дают мелочь на кино, и я радостный бегу в кинотеатр «Антей», что напротив Института железнодорожного транспорта на улице Образцова. Около кассы стоит группа маринорощенских «жиганок», в сапожках на каблучках. Курят. Раскрашенные губы. Увидев меня, подходят. Вынимают финку из голенища, отбирают мелочь, а я бегу что есть духу домой, размазывая слезы по щекам. Больше меня в кино одного не пускают.

Утром следующего дня паханы требуют у надзирателя бутылку водки и еду. Тот через час протягивает в кормушку бутылку и консервы. «За тобой еще должок», — кричат ему из камеры паханы. Вот она, прямая связь между режимом и блатными.

В следующий раз «тискаю» им рассказ из практики вендиспансера, который знал от отца-врача. Они слушают внимательно. Задают идиотские вопросы.

Откуда-то появляется гитара:

После каждого куплета снизу подпевали «шестерки»:

Надзиратели им не мешали. Даже, когда они садились в открытую играть в карты. Днем, когда в камере становилось теплее, они раздевались до пояса, и я разглядывал татуировки на их телах. Часто повторялось: «Не забуду мать родную» или «Прости, мать родная», много было крестов и наколок типа: «Боже, спаси душу грешную» или «Господи, помоги в жизни». Я не переставал удивляться их тупости, малограмотности, полной аполитичности. Основными девизами были: «Один день кантовки — месяц жизни», или «Грязной тачкой — рук не пачкай». Им постоянно вбивали в головы, что мы, политические, — враги народа, террористы, шпионы, и называли они нас не иначе как «фашисты».

Снова этап. Остановка в бывшей столице Сибири — Омске. Выпал снег. Бело кругом. Вечером везут со станции в омскую тюрьму. В окошечко гляжу на центр города, старые особняки с редкими современными постройками. Омская тюрьма. Впечатление, что попали в подземелье старинного замка. Низкие своды, с потолка капает, осыпается штукатурка. Сваливаемся на нары. Слава Богу, что в камере нет блатных. Кто-то вспоминает, что здесь должна висеть мемориальная доска в честь Ф. М. Достоевского. Но в темноте мы ее не разглядели. Два дня передышки и снова этап. После станции Татарская поезд сворачивает резко на юг. Выводят по одному в уборную, конвоиры стоят возле открытой двери. Едем по снежной степи. Ни деревца, ни жилья до самого горизонта. Город Павлодар. На самом деле это поселок с глинянными домиками и такими же сарайчиками. Всего два двухэтажных здания: исполком и тюрьма. Кругом, куда ни глянь, до самого горизонта голая степь. От сверкающей на солнце белизны резь в глазах. В павлодарской тюрьме тепло. Каждый день прибывает пополнение. Вот привезли трех астраханских студентов во главе с Феликсом Запорожцем. Прибыл и Л.А.Г. Когда набралось достаточно зэков для эшелона — опять на станцию. Рассаживали по 50 человек в вагон. В щели задувал морозный ветер. Посредине железная бочка для топки. Растопили. Но могут ли все возле нее обогреться? Греемся по очереди. Паровозик тащит нас все дальше в снежную степь. Останавливаемся через три часа. Конвоир открывает вагоны и велит прыгать вниз, под насыпь. Выстраиваемся по пятеркам в колонну и идем против ветра, по колено в снегу, в степь. Успели увидеть вагончик без колес у полотна с надписью: ЭКИБАСТУЗ. Никто такого названия не знает. Пройдя с полкилометра, видим пару стандартных домиков, на одном из которых вывеска: «Трест Экибастузуголь», а еще через полкилометра — лагерь, огороженный двумя рядами колючей проволоки, по углам вышки с часовыми в тулупах, внутри бараки с дымящимися трубами. У ворот нас восторженно встречает толпа в бушлатах и с 4-мя номерами на одежде. Прибытие нового этапа в лагерь — всегда событие. Разбегаемся в ближайшие бараки — отогреться. Зеки ищут земляков, начались расспросы: кто, откуда, сроки, статьи. В этом лагере сидят только политические, по 58-й. Блатных и бытовиков нет. Правда, есть еще каторжане по Указу от 1943 года, имеющие все по 20 лет за сотрудничество с немцами на оккупированных территориях. Но номера у них совсем другие, в отличие от 58-й, и, начинаются с букв: КТР. Расшифровывается просто — это лагерь каторжный.

Лагерь в Экибастузе был лишь одним из многочисленных лагпунктов, раскинутых по всему Северному Казахстану под названием «Степного лагеря». К другим точкам принадлежали лагеря в Джезказгане, Байконуре, Джизде, Долинке, Караганде, селе Спасском, Чурбай-Нуре, Карабасе, Кенгире и другие. Сотни тысяч зеков строили в этих местах города и поселки, прокладывали железные дороги, добывали медную руду и уголь. Острова эти раскинулись по всей стране и именовались географическими названиями: у нас был Степлаг (степной), на юге Казахстана — Песчанлаг (песчаный), возле озера Байкал, в районе Тайшета-Озерлаг (озерный), в Заполярье, на Таймыре — Горлат, а по всей Колыме раскинулись лагеря Берлага (береговой). Даже женский политический, в Мордовии, назывался Дубравлаг (дубрава). В Экибастузе должен был быть построен город шахтеров, в связи с обнаружением колоссальных залежей угля прямо на поверхности. Достаточно было копнуть пару раз, как появлялся уголь. Лагерь поставлял рабочую силу тресту «Экибастузуголь».