Юрий Оклянский - Федин

С тонким знанием особенностей производства на лесоразработках художник передает дух трудового подъема и вдохновенной одержимости, с которым каждый из героев исполняет повседневные обязанности, сознавая, что это лишь малая часть великого дела, каким живет страна. Энтузиазмом общенародного подъема эпохи первой пятилетки веет с этих страниц произведения. Особенно удались художнику массовые сцены, в которых передана атмосфера коллективизма, взаимовыручки и соревнования в труде. Филиппу ван Россуму, наблюдающему, как трудятся лесозаготовители, остается искренне недоумевать: "Ради чего лезут эти ребята из кожи вон?"

Интересно намечено в характере Сергеича сочетание лучших качеств советского руководителя крупного масштаба — политического размаха и хозяйственной деловитости… Однако, если иметь в виду обе книги "Похищения Европы", среда буржуазного предпринимательства написана в романе художественно полнокровней, нежели положительные персонажи. По силе психологического анализа и глубине раскрытия внутреннего мира из положительных героев едва ли кого можно поставить, например, рядом с Филиппом ван Россумом.

Массовые сцены труда на Советском Севере, яркие сами по себе, слабо связаны с основным сюжетным действием. Образ Сергеича схематичен, его качества руководителя больше раскрываются не в поступках, а в речах, в спорах и разговорах, которые он ведет. Психологические характеристики людей труда на лесоразработке тонут нередко в живописаниях производственных процессов. Лепка характеров подменяется публицистическими отступлениями…

Слабости романа отображали творческие искания писателя, сложности обретения крупного положительного героя.

Серьезные недостатки произведения уже через год после опубликования второй книги романа "Похищение Европы" признавал и сам автор. "Я надеялся, что тысячи обстоятельств, работающих в нашем государстве против Филиппа, вполне заменят героя, — писал Федин. — Теперь я вижу, что это — конструктивная ошибка… Но я говорю откровенно: конкретно для моего романа я и сейчас еще не отыскал «противовеса» Филиппу, хотя признаю, что создание советского героя, так сказать, «единолично» выносящего напор, давление западноевропейского своего антипода, является задачей нашей литературы".

Декабрьским номером за 1935 год журнал «Звезда» завершил публикацию второй книги романа "Похищение Европы". В первые же дни нового года автор послал только что вышедшую книгу Горькому. Этой книге суждено было стать последним произведением Федина, которое видел Горький…

Короткое время спустя Федину снова довелось произнести речь в Колонном зале Дома союзов, казалось, еще хранившем отсветы праздничного волнения участников недавнего I съезда писателей, но уже совсем при других обстоятельствах…

"Восемнадцатого июня, — вспоминает Федин, — я ждал условленного телефонного звонка от своего друга-писателя, тоже оказавшегося в столице, Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. Он медлил, и я уже перебрал в уме все подходящие случаю сентенции, чтобы почувствительнее приветить его, когда услышал звонок.

— Ты уже знаешь? — спросил он, не дав мне сказать ни слова.

Все было непохоже на него — голос, тон, больше всегдашнего замедленный слог. Я не успел спросить — о чем он. Еще медленней раздалось:

— Час назад умер Горький.

…Это был душный день. Не помню другого такого душного июньского дня.

Шел первый час. Окно стояло настежь. Иван Сергеевич покуривал. Он приехал сразу после телефонного разговора. Я кружил по комнате и нет-нет останавливался перед ним, чтобы сосредоточиться еще на одной фразе, вдруг приходившей ему на ум. Он что-то вспоминал из своих встреч с Горьким в Германии. Вероятно, я отзывался невпопад…

Мы позвонили в Союз писателей. Нам сказали, чтобы мы приезжали сейчас же. Событие уже стало известно всей Москве.

Эта первая встреча наша — писательская встреча в первые часы после того, как Москву облетело слово "умер", — произошла в старом доме Союза писателей — Воровского, 52, вдруг возросшем по своему значению и натуго всех нас соединившем… Было решено, что каждый что-нибудь напишет в эти первые минуты. Собрать в такой миг внимание почти невозможно. Это все равно, что бросать в землю зерно во время бури… Я писал, и самым трудным для меня было заставлять руку делать такое знакомое дело — писать. Вот что сохранилось у меня с той минуты на четырех листочках:

"Есть люди, со смертью которых говорят, что с ними ушла эпоха. Со смертью Максима Горького ушло много эпох. Он был сверстником величайших революций в нашей стране. Головою выше сотен своих современников, он подымался вровень с редчайшими из них.

Когда умер Ленин, Горький прислал на его гроб венок с надписью: "Прощай, друг". Немногие имели право сказать так великому гению человечества. На самых высотах истории, где рождаются молнии революций и ходят громы эпох, Горький жил, как в своей стихии…

Лично я переживаю эту смерть с потрясением глубоким и подавляющим. Горький был для меня другом, товарищем, самым большим из всех, которые умерли и которые остались жить. Меня связывает с ним шестнадцатилетнее общение, в течение которого Горький много раз подавал мне руку участия, симпатии, помощи и дважды спасал мне жизнь. Уверен, что многие советские писатели обязаны Горькому, может быть, не меньше меня. Вся наша литература знала его взгляд, его голос, его руку. И мучительно страшно, что все это исчезло для меня, для других, для всей нашей страны…"

Остроту этой боли как будто еще усилили два следующих дня, почти целиком проведенных в Колонном зале. Чуждо было, что посреди дневного огня этих люстр, где меньше двух лет назад, на Всесоюзном писательском съезде, десятки национальных советских и зарубежных литератур внимали исполненному жизни, счастливому Горькому, — он сейчас лежал, безучастный к свету и тьме, красивый красотою прошлого.

В этом траурном Колонном зале мне привелось прочитать свои прощальные четыре листочка перед микрофоном в те минуты, когда правительство стояло у гроба Горького в почетном карауле…"

Уже в первом отклике на смерть учителя у Федина вырвались слова: "О нашем писательском долге перед величайшей памятью Алексея Максимовича будет уместно сказать в другой раз. Сейчас же я слышу только нещадную боль утраты…" Годами позже он писал: "Боль этих траурных дней исчезала медленно, но все разветвленнее, стройнее вырастала на ее месте благодарная признательность Горькому за все, чем он обогатил действительность и украсил твою личную судьбу".

Между двумя этими ощущениями и различиями строя чувств пролегли изменения в характере замысла книги, которая относится к числу лучших и итоговых в творчестве Федина.