Самуил Алёшин - Воспоминания Встречи на грешной земле

Но, подписав договор, вы получите аванс, — пошли они с главного козыря.

— А зачем мне ваш аванс? Аванс, как сказано у Чехова, заедает будущее. Живу же я без вашего аванса. Доживу и до премьеры. А уж тогда получу все сполна.

Такая позиция была, очевидно, для них неожиданной. Возможно, поэтому Акимов смог сразу же, без обычных проволочек, приступить к работе.

Так или иначе, но премьера состоялась. Однако непременный банкет артистам я мог сделать лишь к сотому спектаклю — денег не было. Еле-еле наскреб на угощение рабочим сцены. («Иначе зашьют занавес», — сказал Акимов.) Был успех, и пьеса широко пошла по стране. А вскоре Акимова вызвали в Ленинград. Ему предложили возглавить Новый театр, который к тому времени погибал и держался лишь на том, что имел огромный буфетный зал, куда можно было попасть, только купив билет на спектакль. Публика, в большинстве, дальше этого буфета и не ходила — спектакли шли при почти пустом зрительном зале.

Так вот, Акимову милостиво разрешили вытаскивать этот театр из прорыва. И еще поставили при этом условие: «Только без формализма и без баб». (Подлинные слова тамошнего горкомовского руководства.) Что до формализма, то Акимов обещал, что его на дух не будет. А по части баб — тут Акимов выразил полное недоумение: дескать, даже не понимаю, о чем разговор.

Итак, Акимов уехал в Ленинград, но дружба наша не прервалась. Я стал часто наезжать туда, он приезжал в Москву и в 1956 году оформил спектакль по моей пьесе «Одна» в театре Вахтангова, в постановке Ремизовой.

Спектакль имел такой шумный резонанс, что пьесу стали играть еще театров двести по стране и за рубежом. Это сразу же насторожило Инстанции, и они обрушили на меня ворох нелепых претензий. Требовали изменений в тексте, на что я не шел, отбивался как мог, а в результате слег в больницу с резким падением гемоглобина.

О совете Акимова, как вести себя с Инстанциями, я вкратце уже писал, но тут с удовольствием повторю в более развернутом и точном изложении.

— Так не годится, — сказал Акимов. — Этак вы быстро загнетесь. Зачем возражать? Наоборот. Надо их слушать с наслаждением. Вы думайте при этом: «Где еще я этакое идиотство услышу? Не забыть бы записать. Пригодится». А выслушав, искренно поблагодарить. Есть за что. Они же почувствуют вашу искренность и станут меньше на вас бросаться. Даже могут забыть, что требовали. А если вы будете таращить на них глаза и возражать, их злость начнет расти, а ваш гемоглобин падать.

Эти слова Акимова я потом часто повторял молодым драматургам, и, надеюсь, они пошли им впрок. Во всяком случае, мне они сберегли здоровье при многих сходных обстоятельствах. Кажется, они вообще имеют универсальное значение. Вот только продлили ли они жизнь самому Акимову — не знаю.

Акимову удалось вытянуть Новый театр. Постановки уже упомянутого «Дела» да и другие спектакли привлекли в театр зрителей. Теперь уже трудно было достать туда билеты, и местное начальство даже в связи с этим решило присвоить театру имя Ленсовета.

Но к этому времени театр Комедии впал в полное ничтожество. Зрители покинули его начисто. Прежде обожаемый театр в Ленинграде и любимый в Москве, да и на любых гастролях, теперь проваливал спектакль за спектаклем. И вот те же артисты, которые боготворили Акимова «до» и предали «после», теперь пришли к нему на поклон, умоляя вернуться в театр. Местное начальство, которое изгнало Акимова оттуда, теперь присое-

динилось к желанию артистов. Акимов колебался. Этот театр был его детищем. Даже марка — афишный символ театра — была нарисована Николаем Павловичем. С 1935 года и до дня изгнания он многолетним трудом создавал театру великолепную репутацию. И вот теперь...

В 1956 году Акимов вернулся. Но, справедливости ради отмечу, что это был уже не тот Акимов. И дело не в возрасте. А в том, что такая ломка — назад, вперед — не проходит бесследно не только для проволоки, но и для человека. Даже для такого поразительно волевого и работоспособного, как Акимов.

И вот тут я считаю уместным сказать о практиковавшейся тогда, да, к сожалению, не оставляемой и поныне отвратительной манере бросаться из крайности в крайность, из хамства в холуйство и наоборот. Это лишает человека возможности жить и работать в меру своих сил. Мешает создать о нем правильное представление. А тогда еще был подлый обычай не только топтать, но и заставлять признаваться в справедливости этих действий. Что, почему-то считается, компенсирует обожание после смерти.

Как говаривал один из корифеев МХАТа Михаил Кедров: «Обмажут человека дерьмом, а потом заставят еще твердить, что это его же природный запах». Вот так и с Акимовым. Поначалу его подымали. Затем стали придираться, требуя холуйской ортодоксии. А он хитро уклонялся. Потом, после посещения Сталина сбросили со всех пьедесталов и каких только помоев на него ни вылили. Затем, со скрипом, в качестве большого одолжения, дали деградировавший театр. А когда он его возродил, «простили» и дали другой, который сами же развалили.

Мои московские дела стали мешать поездкам в Ленинград, а Николай Павлович, занявшись восстановлением театра Комедии, тоже теперь появлялся в Москве редко. Однако добрые наши отношения продолжались, хотя встречаться почти не приходилось, разве что на разных совещаниях. Было и несколько попыток поставить мои пьесы («Строгую девушку», «Человека из Стратфорда»), есть даже переписка по этому поводу, но какие-то

управленческие планы мешали, и с постановками опережали другие театры.

Но вот в 1968 году Акимов снова привез на гастроли в Москву театр Комедии завоевывать ему былую репутацию. Я уже было собрался пойти на спектакль, как вдруг — обухом по голове — скоропостижная смерть Николая Павловича. Он умер 6 сентября в гостинице «Пекин», во сне, ночью — смерть праведника. Значит, невелики и простительны были его земные грехи, раз судьба определила ему легчайшую смерть. Выходит, ничтожны оказались все его возможные заблуждения рядом с тем чудесным, что ему удалось совершить для всех нас.

Накануне вечером он был на спектакле своего театра, договаривался о встрече утром. Пришли — а он не проснулся.

Уже потом мы с Еленой Владимировной как-то вспоминали прошедшие годы. И наше знакомство, первую встречу. И последующие. И как Акимов учил меня уму-разуму. И его блестящие выступления на всяческих коллегиях и совещаниях. Я вообще считаю, что ораторское искусство Акимова, искусство полемиста, а также дар театрального литератора были никак не ниже таланта режиссерского и художнического.

Акимов считал: «Почему гибнут театры, в которых происходят склоки, драки? Потому что на глазах врага нельзя творить. Можно пилить дрова, можно копать яму — ему, скажем, — но творить на вражеских глазах нельзя. Только сочувственный глаз дает атмосферу, в которой вызревают те плоды, которые можно показывать любому зрительному залу. Пусть придут враги — ваше произведение само за себя постоит. Но пока оно рождается, важна атмосфера доброжелательства».