Самуил Алёшин - Воспоминания Встречи на грешной земле

Вы способны неподдельно радоваться успеху не только канатоходцев, балерин и певцов, но и своих коллег — артистов драмы. И с увлечением даже любите рассказывать об их удачах! Более того, Вы пренебрегаете освященным веками правом предрекать провал пьесы до премьеры, — с тем, чтобы в случае успеха сказать режиссеру: «Ну, вы способны поставить и телефонную книгу!» Непостижимо!

Вы не рветесь к власти. И, полагаю, не только из инстинкта самосохранения, а потому что все, что Вам нужно, у Вас есть внутри. Так — копите же! Нет! Отдает! Парадоксально!

Вы...

Но так можно продолжать долго, а Вам надо идти играть.

Пора приступить к прилагательным.

Итак, — парадоксальный, уникальный, неизменный, дорогой, добрый и глубокоуважаемый Ростислав Янович — я обнимаю Вас, поздравляю с юбилеем и желаю и впредь оставаться Пляттом. Лучшего, думается мне, пожелать невозможно.

Ваш С.Алешин

Москва 13.12.78»

Увы, Плятт прожил потом всего десять с половиной лет. К сожалению, последние годы его жизни были омрачены болезнью, которая сначала ограничила возможность передвигаться на сцене, а затем и вообще приковала к дому. Для такого, как Плятт — деятельного, подвижного, живого, — это было трагедией. И все же, и по телефону, и когда навестишь его, — он продолжал оставаться самим собой, любознательным и доброжелательным. Не жаловался. О болезни говорить не хотел. Из деликатности, наверное. Чтобы не вынуждать к соболезнованию и не навязывать собеседнику своего состояния.

Вот почему, когда он умер, с этим невозможно было примириться.

Помнится, когда задолго до этого я навестил в больнице умирающего Юзовского, то этот непревзойденный, на мой взгляд, до сего времени театральный критик назвал тогда нашим лучшим артистом драматической сцены Плятта. И добавил: «Передайте Плятту, что там (и тут Юзовский поднял палец) у него теперь будет свой человек. Но, все-таки, пусть он туда не торопится».

Что же, если это там существует, то за них можно только порадоваться. Им будет о чем поговорить, и каждый получит в другом достойного собеседника.

Под конец я хочу все же отойти от грустного, неизбежного рубежа и пойти вспять. Вернуться к тем далеким дням, когда я еще только писал свои первые пьесы, а публиковал под разными псевдонимами юмористические рассказы. И вот как-то в воскресенье 10 марта 1946 года в 18 часов 30 минут я, включив черную радиотарелку, вдруг услышал, как Плятт читает мой рассказ. Плятт уже тогда был известен, а я... Я слушал, сиял, и меня распирало от гордости! Шутка ли, меня читает сам Плятт!

Уже спустя много лет я напомнил Плятту об этом. Надо было видеть, как поползли кверху его брови. Он почти пропел: «Так это были ваши?..» Мы поглядели друг другу в глаза и, мне показалось, унеслись в тот далекий 46-й год, когда оба были молоды (хотя он и немного постарше). И я вновь увидел самого себя, прильнувшего к черной радиотарелке, откуда доносился звонкий, озорной, молодой голос Плятта. О, Боже, как давно это было! Но ведь было же?..

Его настоящая фамилия была Стукалов. Он, возможно, счел ее двусмысленной и принял псевдоним Погодин. Это как бы предопределило его творческий путь: не захотел «стучать», но стал писать «по погоде».

Николай Федорович Погодин был, на мой взгляд, едва ли не самым талантливым драматургом своего времени. Пагубную роль сыграла система, при которой он жил. Эта система — коммунистическая, тоталитарная — обещала вылечить общество от социальных болезней, коими оно действительно страдало. Но лекарство оказалось страшней болезни, и лечение нанесло невосполнимый ущерб всему, к чему власть прикасалась. Причем тем больший, чем значительней и ярче был объект забот власти.

Прикасалась!.. Мягко сказано. От этих «прикосновений» объект зачастую не только хирел, но и погибал. Головную боль гильотиной не лечат. Вот и талант Погодина пострадал, наверное, тем сильнее, чем он был самобытней других, действующих рядом.

Думаю, Погодин поначалу искренно верил в то, что утверждал в своих пьесах начала 30-х годов «Темп», «Поэма о топоре», «Мой друг», «После бала», «Аристократы». А потому они заражали и зрителей. Спасало также и то, что представление автора о предмете пьесы было частенько умозрительным, да и талант драматурга делал свое дело.

Но время шло и, наверное, Погодину все больше приходилось заставлять себя верить. Вот тогда и возникла пьеса, в которой впервые появился Ленин, — «Человек с ружьем». Все же и на этой пьесе лежит печать его таланта. А превосходное исполнение главной роли Борисом Щуки-

ным и умелая постановка Рубена Симонова в Вахтанговском театре обеспечили успех у зрителей. (Остальные две пьесы трилогии о Ленине — «Кремлевские куранты» и особенно «Третья Патетическая» — были, на мой взгляд, слабее: очевидно, запал иссяк. Тем не менее, вся трилогия была отмечена Ленинской премией — единственной у драматургов.)

Но далее уже начинаются откровенные вещи «по погоде». Сценарии к кинофильмам «Кубанские казаки», «Первый эшелон» и пьесы «Когда ломаются копья», «Черные птицы». Что до «Кубанских казаков», то фильм, поставленный Иваном Пырьевым, уже давно воспринимают как некий эталон лакировки. Разумеется, многое добавил Пырьев. Но и Погодин не мог не видеть вопиющей разницы между деревней в жизни и на экране.

Пьеса «Когда ломаются копья» была поставлена в Малом театре и расхвалена. Речь шла о новаторе в науке (в жизни — некоем Бошьяне). Потом, когда этот аферист был разоблачен, спектакль, посвященный его «открытиям», тихо сняли. Пьеса эта явно не украсила биографию Погодина.

А с «Черными птицами» вышла такая история. Когда Сталин умер, Хрущев, как известно, начал возвращать людей из лагерей и реабилитировать невинно пострадавших. Погодин написал о судьбе такого человека пьесу. Затем приехал в Переделкино и прочитал ее нам, тогдашним молодым драматургам, проживавшим там в связи с каким-то семинаром. Дело было в 1956 году.

Читал Погодин умело, не играл и время от времени поглядывал на нас исподлобья. Потом попросил нелицеприятно высказаться.

Пьеса была написана искренно и, в какой-то мере, исповедально. Сюжет ее составила история некоего руководителя, который взял себе в помощники старого друга. Руководителя затем посадили, а друг, занявший его место, все годы, пока тот сидел, заботился об его семье, помогая перенести утрату. Затем руководителя выпустили, и он, позвав к себе друга, поблагодарил его. Но сказал, что знает: был посажен по его доносу. После чего друг от угрызения совести умирал.

Среди общих критических замечаний прозвучало и мое. Я не согласился с концом, сказав, что здоровье надламывалось скорее у тех, кто сидел, чем у доносчиков, даже если их угрызала совесть. Этот же конец пьесы носит оправдательный характер, создавая иллюзию возмездия.