Самуил Алёшин - Воспоминания Встречи на грешной земле

Вот и Погодин, написав пьесу об Эйнштейне, которую МХАТ взахлеб принял к работе, все же взял да и поехал в США, в Принстон. Кто его туда толкал? А вот захотел посмотреть хотя бы место, где жил этот самый Эйнштейн. Послушать, что о нем говорят после его смерти. Подышать, так сказать, воздухом, которым дышал этот физик, после того как бежал из Германии от немецких фашистов к этим толстокожим, толстосумам, американцам, у которых, как известно, вместо души — кошелек, а вместо совести — доллар.

И он увидел. Он увидел, что Эйнштейна не только продолжают чтить, но с любовью вспоминают малейшие эпизоды из его жизни. Что не перестают с неподдельным восхищением поражаться его вкладу в науку и даже говорят, что если бы земной шар навсегда унесся в другие миры, то достаточно на шарике было бы написать одно слово «Эйнштейн», чтобы эти миры отнеслись к нему с почтением. Он увидал, что американцы не устают трогательно вспоминать, как доступен был этот великий человек. Как он мог в каком-нибудь кафе встать из-за столика, влезть на эстраду к оркестру и, взяв у одного из

музыкантов скрипку, поиграть для сидящих в зале. А уж это совсем расходилось с нашей практикой, где тому, кого при жизни называют великим, полагается держать себя на пьедестале и не говорить, а вещать. Окружающим же — подобострастно внимать. С тем, чтобы после смерти мешать его с грязью и стирать даже следы памяти о нем.

Погодин увидел все это и, наверное, понял (в силу своего не совсем загубленного таланта не мог не чуять), каково истинное величие. Он понял это, оценив также и то, что он написал об Эйнштейне. А потому, вернувшись в Москву, бросился в МХАТ забирать пьесу. Но там ему сказали, что репетиции идут полным ходом. (В данном случае погодинский афоризм: «Напишешь пьесу и начинаешь ходить у нее в холуях», — получил обратный смысл: театр был готов ради пьесы на все.) Тем не менее Погодин забрал пьесу и прекратил репетиции, оставив МХАТ в полном недоумении. «Совсем спился старик, что ли?» — говорили тамошние, хотя знали, что к тому времени Погодин совсем перестал пить.

Погодина не поняли и в верхах. Но ему удалось от них отбиться, пообещав улучшить пьесу, внеся кое-какие поправки.

«Всю жизнь врал!» — с горечью сказал тогда Николай Федорович и опять запил. А это, после проведенного лечения, было равносильно самоубийству.

Он и умер. Погиб. Трагедия. Обладал человек большим и редким талантом — талантом драматурга. Чутьем писателя. И темпераментом, побуждавшим его поделиться с читателями и зрителями всем, во что верил либо хотел верить. Умел делать это со страстью. Да вот беда: нельзя заставлять себя верить. Ибо искренность, свобода и исповедальность — вот, наверное, необходимые условия жизни таланта. Иначе талант гибнет и убивает творца.

Среди актрис нашего театра и кино Фаина Раневская бесспорно выделялась редким комедийным дарованием. Умением буквально из ничего сделать роль, которая запоминается на всю жизнь. Ну, скажем, таперша в фильме «Александр Пархоменко». Покуривает, что-то жует, одновременно здоровается, напевает «жестокий романс» и при этом аккомпанирует себе на пианино. Текста — несколько слов. И не надо. Все и так ясно — характер готов. Причем такой, что о нем можно написать несколько страниц. А ведь роль не то что маленькая, а вообще никакая. Как говорится, без ниточки. Но в результате запомнилась едва ли не единственная из всех прочих. Или роль Маньки-спекулянтки в «Шторме», с ее «Що говорите?» Невозможно забыть. Такова сила комедийного таланта Раневской.

Однако хоть и говорят, что нет пророка в своем отечестве, но как раз в отечестве-то она была признана и понята. А вот сама о себе...

Раневская умудрялась всегда быть собой недовольной и все в себе отрицала. Начиная с того, что ее отчество — Григорьевна, а она требовала, чтобы ее звали Георгиевна. Почему? Неизвестно. На мой взгляд, одно ничуть не лучше другого. Но это — мелочь. А вот уже не мелочь: будучи выдающейся и общепризнанной комедийной артисткой, она считала себя несостоявшейся трагедийной. И всячески старалась, получив драматическую роль, окрасить ее трагическими интонациями. И, надо сказать прямо, если ей удавалось подмять режиссера, то результаты в этих случаях были ниже обычного. Ибо педалируя, она частенько сбивалась на мелодраму. А когда на-

ходился режиссер, который не допускал этого, ругала его далеко не самыми литературными словами и в наиболее мягком варианте называла халтурщиком.

Именно так получилось, когда в театре Моссовета она репетировала главную роль в пьесе «Странная миссис Сэвидж». Режиссер Леонид Варпаховский мало того, что хлебнул с ней лиха из-за ее привычки употреблять крепкие выражения запросто и постоянно. Ему еще приходилось всячески сдерживать ее порыв внести трагедийные нотки, причем в чрезмерном количестве, туда, где этого совсем не требовалось. Первое обстоятельство — словесное — Варпаховский преодолел на определенном этапе тем, что репетировал с Раневской один на один, сидя на Страстном бульваре. Публичная обстановка — кругом сидят и проходят посторонние люди — сдерживала Фаину Григорьевну. Правда, когда они вернулись в театр, Раневская свое взяла. Но второе... За его упорные попытки окоротить ее Раневская всюду стала поносить отличного режиссера, а когда спектакль стали играть на публике, постаралась взять реванш.

Как-то, зная, что Варпаховский поставил три мои пьесы и что я отношусь к нему как к режиссеру очень уважительно, Фаина Григорьевна попыталась было осудить его за легкомыслие в работе и за такую же якобы манеру себя вести. Я возразил, сказав, что в работе — совсем наоборот — Варпаховский всегда поражал меня своим высоким профессионализмом и добросовестностью. А в поведении... Зная судьбу Варпаховского, — он отсидел в сталинских лагерях 17 лет — можно только восхититься тем, как ему удалось сохранить легкий характер и не озлобиться. На что Раневская заметила:

— Знаете, как сказал один раввин: «Если невеста писает в постель, это, конечно, плохо. Но, если она не писает, тоже ничего особенного».

Репетируя в пьесе «Дальше — тишина», Раневская изо всех сил пыталась использовать мелодраматическую сторону роли, нагнетая трагизм, что, наоборот, снижало накал ситуации. Сдерживаемая режиссером Эфросом, одним из лучших наших постановщиков, она постоянно спорила с ним. Наконец, как-то с глазу на глаз ее партнер по спектаклю Плятт сказал: «Фаина! В кои-то веки

ты попала к хорошему режиссеру. Так слушайся его!» И, как рассказывал мне потом Плятт, это помогло. На некоторое время. Главным образом тем, что перестала хотя бы спорить. И начала слушаться. Однако, с течением времени... Ах, да что говорить, — натура свое возьмет.