Самуил Алёшин - Воспоминания Встречи на грешной земле

Опять монолог. Но он отличался от прошлого тем, что произнесен был с некоторым раздражением. Точно Эренбург спорил с кем-то. И у меня опять мелькнула мысль — не с собой ли, тогдашним и теперешним?

Я возразил, что когда писал, мне не нужны были чьи-то подтверждения. Я любил Гоголя и просто не мог примириться с тем, что сожжение второго тома произошло в припадке безумия, а не ощущения того, что отец Мат-

вей толкает его на порочный путь. В результате художник победил, и второй том был уничтожен. Но более сил не осталось, и Гоголь умер.

Не думаю, что я убедил Эренбурга. Тем не менее под конец он хоть похвалил автора за то, что тот «пишет, что хочет и как хочет». Даже предложил связать меня с Константином Симоновым, который редактировал тогда «Новый мир». Но я, верный своей установке, поблагодарил и отказался.

Прошли годы, и до меня доходили лишь слухи об Эренбурге. При его необычном для того времени свободном пребывании за границей, Эренбургу приходилось терпеть и преодолевать зависть, неприязнь, а то и открытую враждебность.

Правда, в одном случае ему пришлось промолчать.

Когда война стала подходить к концу, Сталин решил, что пора менять тон в отношении немцев. И тогда некто Александров, «прославившийся» потом участием в некотором заведении, написал статью «Товарищ Эренбург упрощает». Статью опубликовали в «Правде», и там были высказаны поучения Эренбургу. Дескать, надо знать, когда призывать к уничтожению и кого, а когда помалкивать. Так как Эренбург понимал, что без указания Сталина эта статья не могла бы появиться, ему пришлось проглотить пилюлю.

Зато при других обстоятельствах, не помню уж на каком совещании, ему удалось найти иной выход. Там подвергли уничтожающей критике его последнюю книгу. И когда для ответа Эренбург вышел на трибуну, все ждали от него только покаяния. Но он сказал: «Я внимательно вас выслушал. Однако я получаю письма от читателей, которые другого мнения. Вот, например, одно из них». После чего вынул из кармана лист бумаги, развернул и прочел благодарственное послание. И подпись: И.Сталин.

Представляю, что произошло с присутствующими в зале.

А последний раз я увидел Илью Григорьевича Эренбурга спустя почти 20 лет, в 1967 году. То была панихида

по нему, и происходила она в Большом зале Центрального Дома литераторов. Длинная вереница людей тянулась вдоль улицы Герцена, подымалась в заполненный до отказа зал и проходила мимо гроба, прощаясь с покойным. Морской офицер производил смену почетного караула.

Умер Илья Григорьевич 76-ти лет от роду. Не так мало, но и не много. Всякое было в его жизни. И эмиграция, и возвращение из нее. И даже когда-то он принял католичество. Написал много. Однако, как мне кажется, все время боролся с собой, стараясь быть правдивым, и одновременно сам же хватал себя за руку. Но его статьи во время войны!.. Недаром каждую из них причисляли на фронте к оружию огромной и точной ударной силы. Непревзойденный публицист!

Есть люди, само присутствие которых заставляет как-то подтягиваться. Причем тому причиной не обязательно их мудрость, должностное положение или душевные качества, а просто — внешний вид, манера поведения. Шарм.

Юрий Александрович Завадский был, на мой взгляд, именно такой персоной. Его высокая, стройная, элегантная фигура, моложавое, красивое лицо с холодно-любезным выражением, с седым венчиком вокруг, увы, сверкающей лысой головы, его мягкая, почти вкрадчивая манера говорить невольно вызывала желание с ним соглашаться. Во всяком случае как бы не допускала иного намерения. Если же вы начинали возражать, то в его тоне и на лице появлялась капризность, и я бы даже сказал, детская обидчивость.

Всю жизнь он был баловнем судьбы, женщин, властей (любых) и актеров. Это сформировало у него внешне деликатный, но по существу жесткий эгоцентризм. Иногда в своих аргументах он казался простодушным, даже наивным. Но, если возникали препятствия, он, чтобы подтвердить свою точку зрения, вынимал из кармана карточку и зачитывал подходящую к случаю цитату из Ленина. У него таких карточек с цитатами было заготовлено на все случаи жизни, и это в тех условиях действовало. И в партию он вступил уже седой и лысый, дабы подкрепить себя на случай, если кому-то придет в голову смахнуть его на пенсию.

А в результате — он первый среди режиссеров получил звание Героя Социалистического Труда, что дало повод Ф.Раневской пошутить: «Теперь ему остается мечтать только об одном, — чтобы похоронили у Кремлевской стены».

Как известно, в так называемой космополитической кампании особенно отличились А.Софронов и А. Суров. Такие порядочные режиссеры, как Акимов, Товстоногов и Варпаховский, при всех нажимах сверху никогда их пьес не ставили. Завадский не гнушался этого, даже без нажимов. Плагиатор Суров, пьесы за которого писали — и это было известно — три еврея, изгнанные отовсюду во время этой самой кампании, даже пришел как-то на читку «своей» пьесы к Завадскому пьяным. Тем не менее, читку устроили.

Артист читал, но внимание присутствовавшей театральной коллегии невольно раздваивалось: все следили, не свалится ли на пол кренившийся и заснувший во время читки Суров. Наконец Суров упал, и читку пришлось прервать. Но пьесу поставили.

Вместе с тем справедливость требует сказать, что, когда разогнали Еврейский театр и актеров кого посадили, а кого пустили по миру, Завадский был единственным, кто взял в свою труппу двух артистов из этого театра. Что было в то время актом возможно разрешенного, но мужества.

И вообще с годами Завадский эволюционировал вместе с переменами в стране в прогрессивную сторону. Но ни в коем случае не опережая происходящие события. Хотя цитирование, разумеется, прекратилось. Во всяком случае, Ленина.

Как режиссер Завадский был профессионалом в самой высшей степени. И совершенно неревнивый к успехам очередных или приглашенных на постановку в театр других режиссеров. Это редкость! Кроме того, он охотно и без всяких попыток влезть, как говорится, на афишу давал им ценные советы. Это еще большая редкость! В прошлом же, хотя мне этого, к сожалению, не удалось увидеть, он был еще и превосходным артистом.

Что до его режиссерских работ, то лучшее из того, что на моей памяти было им сделано в театре Моссовета, это постановка инсценировки «Преступления и наказания», которая шла под названием «Петербургские сновидения». Особенно там удалась роль Порфирия Петровича, в чем также, конечно, была заслуга артиста Леонида Маркова.

При всем том, что было сказано выше, повторю все же то, с чего начал — присутствие Завадского украшало театр Моссовета. Придавало этому театру некий знак качества. И как-то так получалось, что все компромиссы Завадского с выбором репертуара (Софронов, Суров) не очень ставили ему в вину в среде прогрессивной интеллигенции. И к цитированию Ленина, и к вступлению в партию относились как к некоему чудачеству. Что до руководящих верхов, то они считали, что все в порядке. Особенно его ценили: дескать, изысканный, а наш — и он у них ходил в любимцах. И такое положение Завадского, очевидно, вполне устраивало, ибо обеспечивало комфорт, который необходим человеку, если он более всего на свете любит именно себя.