Самуил Алёшин - Воспоминания Встречи на грешной земле

вая? Ан, нет. О своих делах всегда говорила очень дельно. Вот и пойми ее. Так она и осталась для меня загадкой.

Вторая. Евдокия Васильевна. Тоже средних лет. Лицо умное, хитрое. Такое впечатление, что когда говоришь с нею или просишь о чем-либо, то она не только слушает, но и рассматривает тебя. Причем даже в какой-то мере критически. Дескать, говори, говори, ну что ты еще придумал лишнего?

Это впечатление подкреплялось тем, что частенько она выполняла не все, о чем ее просили, либо вообще упускала это сделать. И когда ей говорили: «Как же так, Евдокия Васильевна? Ведь я вас просил (к примеру) купить сыра». То она, совершенно спокойно глядя вам в глаза, отвечала скороговоркой: «Извините-виновата-больше-не буду». Всегда именно этой фразой. Хочешь, пойми эту фразу как сказанную в шутку, а хочешь — всерьез.

Но бабенка она была толковая, ловкая, и уж она-то не путала, откуда что звонит. О личных своих делах никогда не рассказывала. В этом смысле была исключением из общего правила. Увы, довольно скоро умерла.

Третья. Евдокия Федоровна. Женщина мрачная, пожилая. Бывало, зайдешь на кухню, а она сидит, думает. Приготовить — приготовит, и неплохо, но сама у нас никогда ничего не ела. И по любому поводу, на любой совет, просьбу или замечание всегда отвечала: «Нет, я вам не подхожу. Нет, вам другая нужна».

Судя по рассказам жены, этим же заканчивались ее сообщения из своего домашнего быта: как у нее, с кем и что не ладится. А потом сама себя прервет и: «Нет, я вам все-таки не подхожу». — «Ну почему, Евдокия Федоровна? С чего вы взяли? У вас все хорошо получается». — «Нет, вам другая нужна».

Уж не помню, чем с нею кончилось, но, разумеется, выводить ее из этого постоянно самокритического состояния было утомительно.

Четвертая. Клава. Молодая. Небольшого росточка. Довольно миленькая. Но на лице — застывшая растерянность. То ли от весьма бурной личной жизни, которая состояла из скоротечных эпизодов. А возникали эти эпизоды после знакомств с получившими увольнительную солдатами. Встречи с ними обычно происходили в парке.

В результате — Клава часто роняла и била нашу посуду. Тут же всхлипывала, и ее еще надо было утешать.

Почему-то своими любовными страданиями Клава обычно делилась не с женой, а со мной. Происходило это так. Жена на работе. Клава кормит меня обедом и, пока я ем, молча стоит неподалеку, прислонившись к двери. А затем начинает говорить прямо с полфразы, очевидно, продолжая какой-то свой мысленный монолог. Например:

«... А он сразу! Как же так? Я ему — да ты что? Давай в кино, а он... Это как?..»

После чего возникает обрыв в монологе. Заберет опустевшую тарелку от супа, принесет из кухни второе и снова встанет у двери. Затем — новый монолог. Но уже, как я понимаю, на другую тему:

«...И за такое барахло — это же надо какие деньги! Оно ж из кожимита! Да я лучше... Вот у меня пуховый платок от тетки, так я его лучше... И вообще...»

И опять молчание. Затем тарелку унесла, принесла что-нибудь на третье и снова — про того парня. А может, про другого. Или вообще стоит и молча столбенеет. Очевидно, где-то блуждает при этом мыслью. Скажешь ей в эту минуту: «Клава». Не шевельнется. «Клава!» Молчит. «Клава!!» — «Ой!» И с испугом: «Вы чего?» — «Да, ничего особенного, Клава. Принесите, пожалуйста, яблоко». Пойдет и принесет. Но тоже, словно в каком-то забытьи. Вот она поесть любила. Помнится, исчезла без особого предупреждения.

Пятая. Валентина Дмитриевна. Это была женщина хозяйственная. Любила подробно рассказать о своем муже, Дмитрии Ивановиче, о дочке Инне и зяте Юре. Судя по всему, с зятем не ладила: «Очень много ест. Как сядет за стол, так и навалится». — «А ваша дочка-то хоть его любит?» — «Ох, да разве у молодых нынче поймешь? И зачем он ей — не пойму? Она у меня вполне самостоятельная. В органах служит. Вот службу любит. Бывало, говорит, иду по коридору и сама на себя радуюсь. Куда ни приду, всюду со мной как с главной. А при ихней работе так и есть. Нет, зачем он ей, этот Юрка, не пойму!» — «Ну, как же, Валентина Дмитриевна, вот ведь и у вас муж есть. Нужен, значит?» — «Мне? Мой? Одна обуза.

Только и радости, что не пьет. А выскажется — одна глупость. Вот дочка удалась». — «Но, ведь, вроде бы, без мужа она у вас вряд ли появилась, как вы думаете, Валентина Дмитриевна?» Смотрит и не понимает. Чувствую, что эта мысль никогда ей в голову не приходила.

Короче, постоянный восторг по поводу места работы дочки вызвал у нас желание с нею расстаться. Что и сделали.

Шестая — Нина. Сравнительно молодая женщина с сыном, мальчиком Валериком. Муж то появлялся, то исчезал, а то и вообще его время от времени сажали. За что? У Нины этого никогда точно узнать было нельзя.

Сына она любила, это было ясно. Но при этом очень баловала, и когда он садился ей на голову, впадала в другую крайность — поколачивала. Потом опять заласкивала.

Поначалу она была честна, но потом стала пропадать посуда. Бывало, жена спросит:

— А где эта кружка?

Какая?

— С рисунком.

Разбилась.

— А тарелка?

Какая?

— С золотым ободком.

Разбилась.

Наконец жена не выдержала и сказала:

— Значит так, Нина. Когда разобьется что-нибудь, то черепки не выбрасывайте, а сохраните. Обязательно.

Зачем?

Ну, мало ли. Может, я их склею.

Ничего не выйдет.

— Тем не менее, не выбрасывайте. Ни в коем случае. Вы слышите?

Да уж слышу, слышу. Это ж надо, битую посуду хранить...

Тем не менее с тех пор посуда прекратила биться. Зато стало пропадать белье. С мужем продолжались неясности, а Валерик рос, и теперь уже не она его, а он ее стал поколачивать.

Нина становилась все нервнее, разговаривала почти всегда на грани истерики, и мы решили с нею расстаться. Но это оказалось не так просто сделать. Узнав о решении, она даже симулировала, что у нее отнялись ноги. Пришлось сесть за руль и отвезти ее домой. Однако, выйдя из машины, она тут же почти легла на краю тротуара, делая вид, что не может шагу ступить. Отъехал. И уже в зеркальце заднего вида увидел, как она спокойно встала и зашагала к дому.

Через несколько лет я ее встретил на улице. Она мало изменилась. Бросилась ко мне чуть ли не на шею и стала говорить, как обожала мою жену, меня и что лучше нас в жизни людей не встречала. Так что если мы хотим, то она хоть завтра же готова... «Спасибо, Нина, не нужно». И осторожно спросил: «А как муж? Как Валерик?» На что у нее скривилось лицо, и она, махнув рукой, сразу же, чуть не рыдая, сказала: «Ну, муж... Что муж?.. А Валерик... Бьет меня теперь Валерик...» Повернулась и пошла.

С тех пор я ее уже не видел. Жива ли? А муж? А Валерик?

Седьмая — Лариса Эльмировна. Имя и фамилия ее отца заставляют меня думать, что она из семьи, как говорится, «бывших». Во всяком случае ее общий вид, манера себя вести и разговаривать, ее лексика тоже позволяли так предполагать.