Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Этот ужасный закон был обнародован под звуки труб и барабанного боя, с мрачной торжественностью. Приставы ратуши в церемониальном одеянии разъезжали верхом по Парижу, громко оглашая текст декрета среди общего гробового молчания, в то время как национальные гвардейцы оттачивали свои сабли…

На следующий день был арестован убийца пекаря и вместе с ним какой-то бедняга, заподозренный в том, что раздавал листовки с призывом к бунту. Оба были тотчас же повешены.

Кругом продолжала царить тишина.

Молчала и пресса.

Только один из левых журналистов, Лусталло, отважился написать в своей газете:

«Военный закон принадлежит к тем ужасным мероприятиям, которые, если достигают цели, наносят глубокую рану обществу. Мера эта была задумана давно. Г. Мирабо заявил о ней, чтобы подготовить умы, и, может быть, пекарь и двое казненных были тремя жертвами, которые должны были своими жизнями оплатить подготовку этого бесчеловечного закона…»

Справедливое предположение Лусталло осталось гласом вопиющего в пустыне.

День проходил за днем.

И утром, когда я отправлялся в госпиталь, и ночью, когда иной раз возвращался домой, столица была одинаково мрачной и немой; даже хозяйки в очередях, обычно столь болтливые, словно воды в рот набрали.

Париж оцепенел. Оцепенение было долгим.

И вдруг неожиданно раздался могучий голос, который прогремел на всю столицу и на всю страну:

«Какая адская фурия отравила своим ядовитым дыханием представителей Коммуны? Безумцы! Уж не думаете ли вы, что этот клочок красного полотна укроет вас от общественного негодования? Не думаете ли вы, что несколько ваших приспешников защитят вас от справедливого гнева сограждан?..»

Голос этот принадлежал Марату.

И грянул он со страниц 34-го номера «Друга народа», неизвестно откуда и непонятно каким образом вновь появившегося в руках читателей после месячного перерыва!..

Я не выдержал и побежал к Мейе.

Жюль сидел с газетой в руках. Выражение лица его было сосредоточенно.

Он едва взглянул на меня.

— А, пришел все же! Скажу по правде, боялся, что уж никогда не увижу тебя в этой берлоге. Ну, теперь убедился Фома неверный: нашего брата голыми руками не возьмешь! Читай!

Я сел рядом с вновь обретенным другом и погрузился в неровные, прыгающие, местами смазанные строки:

«Робкие граждане, заботящиеся лишь о собственном спокойствии, баловни удачи, сосущие кровь из жил государства, и все мошенники, живущие за счет общественных злоупотреблений, ничего так не страшатся, как народных мятежей. Мятежи эти, ведущие к новому порядку вещей, грозят их благополучию.

…Но чему мы обязаны свободой, если не этим мятежам?

…Ведь это народный мятеж… привел к падению Бастилии, к сохранению Национального собрания, только он разоблачил заговор врагов народа, помешал разграбить Париж и потопить его обитателей в собственной крови.

Ведь это народный мятеж предупредил осуществление второго заговора в Версале, помешал бегству королевской семьи и предупредил гражданскую войну, несомненно явившуюся бы их следствием…»

Я не верил своим глазам. Это писал преследуемый, писал открыто, и имел смелость внушать это в такой момент!..

— А теперь прочти вот это! — Жюль передал мне другой номер.

«…Революция была бы навсегда завершена и свобода утверждена, если бы на следующий день после взятия Бастилии, 15 июля, десять тысяч парижан направились в Версаль с целью очистить Национальное собрание от дворян и прелатов, не имеющих никакого права заседать в нем.

Революция была бы доведена до конца и свобода установлена без малейшего насилия, если бы 6 октября патриотически настроенные члены Собрания, обличив аристократов, готовящихся в страхе перед расправой к бегству, не совершили бы промаха, отказав этим аристократам в паспортах.

Вместо того чтобы воспользоваться этим моментом страха с целью устранить аристократов навсегда, они дали им время перевести дух и в конце концов сами оказались порабощенными. Чтобы наложить цепи на народ, внушивший им ужас, чтобы укрепиться против него и двинуть национальную гвардию, враги общества прибегли к закону о военном положении, к кровавому закону…

…Черные заговоры вызовут ужасающую бурю, гром уже гремит над нашей головой. О, мои сограждане! Удвойте бдительность, будьте начеку и, если какое-нибудь непредвиденное событие приведет к новому всеобщему восстанию, используйте, наконец, стечение обстоятельств!..»

— Ну, что скажешь на все это? — спросил Мейе, следивший за моими глазами и заметивший, что я прочитал лист.

Что я мог сказать?.. Я был настолько потрясен, что лишь пробормотал:

— Где он? Где печатается его газета?..

Мейе вздохнул:

— Этого не знает никто. Но, судя по всему, учитель в Париже. Что с ним будет? Я думаю, народ не даст его в обиду!

— Да, ты совершенно прав, мой милый, — раздался вдруг громкий голос за нашими спинами. — Народ в обиду меня не даст. А что касается всех этих отцов-сенаторов и их подголосков из ратуши и Ассамблеи — они не посмеют. Теперь они боятся меня больше, чем когда бы то ни было, и готовы заигрывать со своим обличителем всеми силами и средствами!..

Мы вздрогнули и обернулись. Мы не слышали, как вошел он, но это был он. Скрестив руки на груди и высоко подняв голову, Марат улыбался нам улыбкой победителя.

— Ну, друзья, хватит изумляться. Перед вами не призрак, а ваш сосед. Ныне я действительно проживаю в Париже, на улице Ансьен-комеди, в доме 39… Кстати, у меня сильное желание съездить в Итальянскую оперу… Не хотите ли отправиться туда вместе со мной? У дверей ждет карета. По дороге кое-что объясню. А серьезный разговор оставим до завтра, сейчас, ей-богу, хочется отдохнуть и ни о чем не думать… Так поехали?..

У подъезда нас действительно ожидала карета с гербом… мэра города Парижа!..

— Ого! — воскликнул Мейе. — Одно из двух: или вы собираетесь везти нас не к Итальянцам, а в Шатле, чтобы не скучать в тюрьме одному, или же вы в фаворе у господина Байи!

Марат рассмеялся:

— Ты умница, Мейе, ты верно взвесил шансы; но второе из твоих предположений ближе к истине, чем первое: я и правда в фаворе, но только не у господина Байи, а у господина Лафайета!

— Не шутите так пошло, учитель!

— А я вовсе и не шучу. Впрочем, садитесь, друзья, обо всем поговорим по дороге…

Рассказ Марата был удивителен.

Утром 9 октября, спасаясь от жандармов, он укатил в Версаль, где его надежно скрыл Лекуантр. Марат написал в Учредительное собрание, требуя справедливости, требуя оградить его от преследования ратуши, сам побывал на заседании Ассамблеи, в то время еще остававшейся во дворце Малых забав, но все это не имело успеха — лидеры Собрания отнюдь не стремились прийти на помощь Другу народа. Понимая, что отныне его убежище может быть открыто, Марат оставил Версаль и вернулся в Париж, где поселился у одного своего друга в районе Монмартра. Здесь он узнал, что его типография и станки конфискованы, а издатель и компаньон его, Дюфур, убоявшись ответственности, поспешил от него отречься. Однако Марату удалось выпустить два новых номера — те самые, которые мы читали в момент его прихода.