Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Мы входили теперь в секцию Французского театра. Старый Кордельерский монастырь по-прежнему оставался ее центром, только собрания дистрикта превратились в постоянный Клуб кордельеров, где голос Дантона гремел еще громче, чем прежде.

Кстати: именно в это время, все реже встречаясь с Маратом, я невольно сблизился с Дантоном.

Я говорил, какое ужасное впечатление произвела на меня его внешность при первой встрече нашей, в церкви Кордельеров.

Это был могучий, кряжистый великан с лицом, напоминавшим античную маску; изъеденное оспой, с необыкновенно глубокими глазницами, разорванными губами и перебитым носом, оно невольно вселяло в каждого отвращение и страх.

Но вот примечательно: при дальнейшем общении с гигантом это чувство исчезало, уступая место симпатии, которая становилась тем большей, чем лучше вы его узнавали. Проходило время, и человек, еще недавно говоривший о Дантоне с неприязнью, оказывался его горячим приверженцем, а иной раз и рабом: трибун Кордельеров умел, как никто, привлекать сердца.

После дела, 22 января мы часто с ним встречались. Он подолгу беседовал со мной, расспрашивал о Марате, обо мне самом. Видимо, я понравился ему; он стал давать мне кое-какие поручения, а затем и пригласил к себе домой. Мейе, давно друживший с вожаками кордельеров, был у Дантона завсегдатаем. И вот как-то в очередную субботу мы отправились на квартиру экс-председателя дистрикта.

Дантон жил неподалеку от нас, на Торговом дворе. Он располагал обширными апартаментами, и, как я сразу понял, несмотря на вечные материальные затруднения, вел барский образ жизни. Стены его комнат, оклеенные дорогими тиснеными обоями, были увешаны зеркалами, мебель орехового дерева, инкрустирована перламутром, а в буфетах громоздились дорогие сервизы. Мейе, уловивший мое удивление, шепнул с улыбкой:

— О, это тебе не Марат, этот умеет жить! Сам-то в долгу, как в шелку, а все повадки большого вельможи… Впрочем, ведь это Дантон!..

Впоследствии я узнал много подробностей о его частной жизни и кое-что о его прошлом.

Жорж Дантон происходил из семьи небогатого провинциального юриста и сам, без чьей-либо помощи, сделал свою карьеру. Когда двадцатилетним юношей он прибыл в Париж, у него не было ни средств, ни связей, ни места. Он сумел получить адвокатский диплом, выгодно же пился и купил в кредит денежную должность адвоката при Королевских советах. В революции Дантон быстро нашел свое место. Он сразу же стал одним из популярнейших ораторов улицы, принял участие в июльских событиях, а затем был избран председателем дистрикта Кордельеров. Его одинаково боялись в Тюильри и в ратуше. Громовые выпады против двора, парижского мэра и господина Лафайета не могли не сблизить его с Маратом. Вскоре я уловил присущее Дантону свойство: он необыкновенно ловко ориентировался в обстановке дня. Разглядев слабое место врага, он наносил удар в наиболее подходящий момент и всегда, сколь бы тяжелым ни казалось его положение, выходил победителем из борьбы. После дела Марата, в котором он так ярко себя проявил, над ним тяготел судебный декрет Шатле, а он, казалось, и в ус не дул, ожидая подходящего случая, чтобы сломать шею своим гонителям… И сломал, ей-богу, сломал, хотя и… чужими руками!.. В начале 1790 года Дантон был избран в Парижскую коммуну, потом — в Департамент; это не мешало ему, впрочем, оставаться почетным председателем Кордельеров…

По субботам и воскресеньям у Дантона собиралось кроме нас человек шесть — восемь ближайших друзей. Все это были люди молодые, веселые, воодушевленные революцией и надеждами юности.

Встречала гостей радушная хозяйка.

Габриэли Дантон в то время было лет двадцать пять. Она не отличалась строгой красотой, но была миловидна и располагала к себе. Меня с первой же встречи покорили ее внимательность, спокойное и ровное обращение, почти материнская заботливость, с которой она вникала в мои дела и планы.

Габриэль любили и глубоко уважали все посетители квартиры Дантонов.

Не меньшим успехом пользовалась ближайшая подруга хозяйки дома, жена нашего ветреного Демулена Люсиль.

Кокетливая, грациозная блондинка, очень своенравная, переменчивая, полная контрастов, Люсиль была вполне под стать своему неустойчивому супругу. Она вела себя как королева общества и все невольно подчинялись ее диктату. Некоторые из наших мужчин были к ней неравнодушны и пытались ухаживать. Дантон постоянно отпускал в адрес Люсили грубоватые комплименты, элегантный Станислав Фрерон не скрывал своих видов на жену друга, и даже сам недоступный мирским соблазнам Максимилиан Робеспьер опускал в ее обществе глаза долу и, если она заговаривала с ним, терялся, словно школьник, не выучивший урока.

Разумеется, Демулен видел все это, но и не думал закатывать сцен ревности своей супруге. Упиваясь смущением Робеспьера, он с хохотом похлопывал его по плечу и приговаривал:

— Ну, где же твое красноречие, мой милый однокашник?..

Позднее я узнал, что Робеспьер действительно был однокашником Камилла по коллежу Луи ле Гран, где они оба когда-то учились. Их детская дружба укрепилась политическим единомыслием. Неподкупный был шафером Демулена на его свадьбе с Люсилыо. Именно Демулен ввел Робеспьера в дом председателя Кордельеров. Впрочем, Робеспьера я здесь встречал всего раза три-четыре: замкнутый и несколько чопорный, тяжело сходившийся с людьми, он как-то не слился с этой веселой компанией.

Компания же и правда была веселой.

Шутки ради мы даже отказались от собственных имен и во время сборищ называли друг друга вымышленными кличками. Так, Дантон прозывался Марием, Фрерон — Зайцем, Камилл — Були-Була, Мейе — Артистом, а меня величали пи больше ни меньше, как Эскулапом!

Теплыми весенними днями мы отправлялись за город, благо поехать было куда: у тестя Дантона была уютная ферма в Фонтенуа, а у тестя Демулена — целое поместье в Бур-ля-Рен. И там и там нас принимали точно родных, не зная, где усадить и чем накормить. Особенно тороват был старик Дюплесси, отец Люсили: вкус его отличного вина я помню до сих пор.

Загородные прогулки доставляли нам много радости. Мы резвились, словно дети: бегали взапуски, купались, катались на лодках, устраивали пикники прямо на открытом воздухе.

Обо всем этом вспоминали потом целую неделю, вплоть до нового воскресенья.

И это хоть на какое-то время отвлекало от политики.

Но политика все же становилась главным нашим занятием, да и как могло быть иначе в такую пору?..

Я побывал наконец в Ассамблее.

Признаюсь, по всему, что я слышал, меня не тянуло туда, и, кроме того, занятия в Хирургической школе, как правило, совпадали по времени с ее заседаниями. Но вот однажды ко мне зашел мой добрый знакомый, почтенный архивариус Гослен. Взглянув на меня своим детским, взглядом, он сказал: