Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Мне могут возразить, что суждение это выглядит парадоксом: как же примирить повышенную впечатлительность с кровавыми операциями и какое отношение мечтательность имеет к рассечению трупов? Разве не должен медик, напротив, быть трезвым, расчетливым и холодным? Все это, конечно, так, и, уж если признаваться сразу, скажу, предвосхищая события, что на первых порах, едва приступив к практической медицине, я разочаровался в ней и даже ее возненавидел. И все же стал врачом, и, как считают многие, врачом неплохим, причем в первую очередь врачом-хирургом. Таков парадокс. Но разве не из парадоксов соткана вся наша жизнь? Просто любовь к людям оказалась во мне сильнее отвращения к крови. Так ведь случается иногда…

Мое домашнее воспитание было изысканным и не уступало дворянскому. У меня, как и у младшего брата Ива, имелись опытные наставники. Нас учили рисовать, петь и играть на клавесине. Я превосходно знал греческий и латынь, читал в оригиналах Плутарха и Тацита, учил наизусть стихи Овидия, Вергилия и Лукреция и чувствовал себя на короткой ноге с великими героями античности, понимая их не хуже, чем героев нашего национального эпоса. Вслед за французской литературой я обратился к иностранной, и вскоре Чосер и Шекспир стали для меня настольными книгами в равной степени, как творения Данте и Петрарки.

А в четырнадцать лет я познакомился с просветительной философией.

У отца была превосходная библиотека, и он никогда не прятал ключей от книжных шкафов: для наших занятий литература нужна была постоянно. В раннем возрасте я с восхищением смотрел на золоченые корешки фолиантов «Энциклопедии», потом стал рассматривать иллюстрации — именно тогда меня впервые поразили гравюры к статье «Хирургия» — и, наконец, обратился к текстам. Не все и не сразу оказалось понятным. К счастью, наш учитель, мэтр Девьенн, был сам в плену у новых веяний и с охотой удовлетворял мое любопытство; мало того, вскоре он стал приносить потрепанные томики Монтескье, Руссо, Вольтера, и передо мною раскрылся воистину новый мир!..

Кто-то верно заметил, что революция раньше всего начинается в умах.

Философы заставили нашу мысль работать напряженнее; они выдвигали такие идеи, которые не могли не волновать. В салонах только и слышалось: естественное равенство… свобода… сопротивление гнету… представительство… Добрые буржуа щеголяли только что обретенными понятиями, но каким еще все было покрыто розовым флером!.. Милый Девьенн, вразумляя нас с Ивом, старательно сглаживал острые углы и предостерегал от «крайностей»; и все же именно просветительная философия придала мне смелости и окончательно укрепила в принятом решении: узнав, что воля моя свободна, что нет такой тирании, которая могла бы одолеть силу разума, я наконец отважился высказать вслух то, что до сих пор таил про себя.

Отец не жалел денег на наших учителей, поскольку считал, что настоящий коммерсант должен быть широко образован. Каковы же были его изумление и гнев, когда, в пятнадцать лет, я безоговорочно заявил, что никогда не стану коммерсантом, но буду только врачом!

К чести родителя моего, следует заметить, что он, неожиданно для меня, оказался человеком широких взглядов. Когда прошли первые порывы негодования и он понял, что решение мое твердо, насиловать мою волю он не стал, тем более что у него оставался второй, любимый сын, которому можно было передать дело — рассудительный Ив подходил для этого больше, чем я. Мало того, он договорился с местным светилом, и я получил прекрасного репетитора, который года полтора готовил меня к университетскому экзамену. После этого мне надлежало ехать в столицу, где у отца были большие связи, и поступать либо на медицинский факультет, либо в Хирургическую школу.

Начавшаяся революция не нарушила наших планов.

Сейчас, глядя назад, я поражаюсь, сколь недальновидны были люди старой эпохи, в том числе даже такой, казалось бы, опытный делец, как мой родитель. Все они абсолютно не понимали глубины и размаха поднимавшегося движения и не видели, чем все это может для них обернуться. Во всяком случае, отец, как и другие крупные собственники Бордо, встретил созыв Генеральных штатов и даже взятие Бастилии с определенным сочувствием, видя в этом выигрыш для своего дела, а народным бунтам не придал никакого значения, считая их чисто преходящим эпизодом. Так или иначе, он не счел нужным нарушить задуманное и сделал для меня все, что мог: купил билет до Парижа, снабдил солидной суммой денег, дал рекомендательные письма и благословил на дорогу. Труднее было расстаться с матерью; но я выдержал и это испытание, ибо иначе поступить не мог.

И вот, семнадцатилетний маменькин сынок, стеснительный и замкнутый, привыкший к респектабельной жизни и никогда не покидавший родительского крова, я совершенно один отправился в неведомый путь. Вспоминая свое душевное состояние в те далекие дни, не могу удержаться от улыбки. Но тогда мне было не до смеха. Я испытывал дикий, почти патологический страх перед будущим!

Страх этот сохранился и в первые дни моего пребывания в столице. Только дружба Мейе, так неожиданно проявившаяся, помогла справиться с тяжестью этих диен. Но потом учеба захватила все мое существо, подчинив себе все мои помыслы.

И тут я снова услышал о Марате, при обстоятельствах довольно своеобразных.

Господин Дезо оказался замечательным человеком.

Внешне несколько суховатый, сосредоточенный и молчаливый, он обладал добрым сердцем, чистой душой и великим талантом. Его ученая карьера была поистине поразительной. Начав ассистентом при госпитале Бельфора, он в двадцать лет переехал в Париж и уже два года спустя читал самостоятельный курс анатомии. Бешеная зависть, с какой коллеги встретили успех молодого профессора, заставила Дезо расстаться с затхлой атмосферой факультета и перейти в Хирургическую школу. В тридцать три года он стал членом Академии хирургии, а еще через несколько лет — главным хирургом госпиталя Отель-Дьё.

Распорядок дня Дезо никогда не менялся.

Владея собственным домом, он почти не бывал у себя на квартире и часто ночевал в госпитале. В восемь часов утра закончив обход больных, он читал лекции по общей медицине в большом амфитеатре тут же при Отель-Дьё. Затем шли операции, перевязки, вскрытия — до самого обеда. В шесть часов вечера Дезо возвращался в госпиталь и не покидал его уже до следующего дня — второй обход больных сменялся вечерними лекциями по анатомии и оперативной хирургии.

Для меня встреча с этим человеком была большой жизненной удачей: все, что я имею как врач, я получил от него.

Дезо отнесся ко мне, словно отец. Он много занимался со мною помимо официальных лекций, я помогал ему во время перевязок, наблюдал за больными, присутствовал при сложных операциях. Короче говоря, я сделался его ассистентом.