Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Мы смолкли, точно остановленные каким-то предчувствием…

Кто мог знать, что именно в это время несколько чело век, закутанные в плащи, выйдя из боковой калитки дворцового сада, усаживались в экипаж, ожидавший их на улице Эшель?..

Три пушечных выстрела, разбудившие меня утром 21 июня, лишь официально подтвердили то, что уже было известно большинству жителей столицы.

С рассветом дворцовая прислуга, обнаружив исчезновение своих хозяев, подняла тревогу; и вот, переходя из уст в уста, роковая весть облетела весь Париж. Мы с Мейе убедились в этом воочию, присоединившись к несметной толпе, катившейся по направлению к Тюильри.

Люди были встревожены, раздражены, ожидали ужасного. Что мог означать этот внезапный отъезд? Неужели последует вторжение? Неужели Франции предстоит погибнуть в междоусобной и внешней войне? Эти вопросы мучили всех. Слышались восклицания: «А ведь он все-таки нас покинул!», «Вот как короли держат слово!», «Значит, Лафайет изменник!», «Друг народа говорил нам Правду!» Сообщали о том, что клубы объявили свои заседания непрерывными, что заставы закрыты, выезд из Парижа запрещен и патриоты готовятся к борьбе. И, правда, на Гревской площади мы увидели отряд добровольцев, вооруженный знаменитыми пиками 14 июля, а у госпиталя в Гро-Кайо к нам присоединились люди, выбегавшие прямо в лазаретной одежде, чтобы идти на защиту отечества…

Когда мы подошли к Тюильри, оказалось, что толпа, предшествующая нашей, уже овладела дворцом. Из главного подъезда выносили различные принадлежности королевского гардероба, портреты и скульптурные изображения короля и королевы. При громких криках собравшихся платья Марии-Антуанетты рвали в клочья, фарфоровые бюсты разбивали о панель, портрет Людовика XVI повесили над воротами вверх ногами…

В этот момент справа от нас раздались громкие аплодисменты. Оглянувшись, я увидел группу, возглавляемую Дантоном и направлявшуюся к Манежу; это были советники Департамента, вызванные Учредительным собранием. Народ аплодировал Дантону. Подняв руку, трибун крикнул своим громовым голосом, обращаясь к толпе:

— Вы совершенно правы: ваши вожди — предатели и обманывают вас!

В ответ раздались возгласы:

— Да здравствует Дантон!

— Слава Дантону!

Мейе улыбнулся:

— Наш громовержец в своем репертуаре… В Ассамблее его за это по головке не погладят!..

В течение дня настроение народа изменилось; тревога уступила место презрению. В парке Пале-Рояля кто-то во всеуслышание предложил: если короля даже поймают и привезут, выставить его дня на три для публичного осмеяния, а затем выдворить с позором! Женщины оспаривали у мужчин охрану застав, говоря: «Мы доставили короля в Париж из Версаля, вы же допустили его побег!» На что мужчины возражали: «Не слишком-то хвалитесь, голубушки, невелик подарок, который вы сделали столице, привезя сюда изменника!»

Уже распевали антироялистские песенки, сочиненные на злобу дня досужими рифмоплетами; помню одну из них, которую пели с особым воодушевлением на мотив знаменитого «Мальбрука»:

Да, царственные беглецы и не ведали, что своим поступком они пролагают дорогу к республике. Действительно, в течение каких-то полутора суток мысль о ней проникла в тысячи сердец. И уже Клуб кордельеров составлял петицию к «отцам-сенаторам», требуя ее провозгласить!..

Утром 22 июня парижане с улыбкой говорили друг другу:

— Короля у нас нет, а спали мы очень хорошо!..

Вышли утренние газеты.

Демулен писал в своей обычной игривой манере:

«Король прицелился в народ. Он стрелял долго. Теперь очередь стрелять за нацией. Нет сомнения, что она презрительно откажется мериться силами с одним человеком, и я первый выстрелю в воздух, но нужно, чтобы нападающий вымолил у меня жизнь…»

Бонвиль выражался яснее:

«Заметили ли вы, какие братские чувства в вас подымаются, когда раздается набат, бьют сбор и короли обратились в бегство? Не нужно больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Не надо Лафайета, не надо Орлеанского!.. Вы непременно хотите формулу присяги? Примите такую: «Граждане, либо я погибну, либо вы будете без повелителя!..»»

«Друг народа», как обычно, давал парижанам практические советы:

«Пришло время снести головы министрам и их подчиненным, Мотье, всем злодеям главного штаба и всем антипатриотическим батальонным командирам, мэру Байи, всем контрреволюционным членам Коммуны, всем изменникам Национального собрания…» О формах государственной власти Марат не говорил ничего, но заканчивал неожиданным призывом:

«…Трибуна нам! Военного трибуна, или все безвозвратно погибло!..»

В этот день я встретился с ним, как обычно, на улице Каннет.

Марат был бледен и сосредоточен.

Он не ответил на мое приветствие и, подняв отсутствующий взгляд, продолжил вслух то, о чем, видимо, только что думал:

— Ну, теперь главное — не упустить время.

Я удивленно посмотрел на него.

— Да, — продолжал он, — прошлым летом я переоценил революционный накал федератов — проклятый Мотье держал их слишком крепко, да в Капета они верили, как в святыню… Но сейчас они увидели и поняли многое… Толстый Капет сыграл нам на руку… И теперь в Париже достаточно патриотических обществ, к созданию которых я столько призывал, да и смелых людей хватает… Словом, если не упустить время и использовать растерянность отцов-сенаторов, можно довести дело до конца…

— Вы имеете в виду установление республики, учитель?

Марата передернуло.

— Республика, республика… Заладили, точно попугаи… понимаете ли вы все, о чем идет речь?..

— О чем, учитель?

— А о том, что если республики добивается господин Бриссо и иже с ним, то об этом следует очень и очень призадуматься…

— Но ведь вы же сами еще так недавно говорили, что республика — наилучшая форма государства, и Франция должна ею стать!

— Говорил. И могу повторить снова. Это ясно младенцу. Но столь же ясно и другое: важно, в какое время и при каких обстоятельствах республика будет объявлена, ибо эта форма правления может стать ширмой в руках ловких мошенников! Вспомни: англичане в 1649 году провозгласили республику. Но к этому времени они уже находились под пятою тирана Кромвеля, и он построил на обломках республики новое единодержавие! Разве не попытается ныне повторить тот же трюк паш Тартюф — Мотье? Робеспьер — умница, он понял это лучше других; сейчас речь должна идти не о том, чтобы устанавливать республику, а о том, чтобы спасать народ от его злейших врагов!