Петр Капица - В море погасли огни

18 августа, 17 часов. Благополучно прошли Шепелевский маяк, оставив его справа.

У Толбухинского маяка, который виднелся слева, все наблюдатели радостно вздохнули: "Живем! Теперь никто не решится нагнать нас". Здесь гитлеровцев встретят наши истребители и зенитные снаряды фортов.

Пройдя Кронштадт, мы узнали, что утром был большой налет авиации на Усть-Лугу. Более сорока самолетов сбрасывали бомбы и обстреливали дома и причалы. Пикирующие бомбардировщики утопили землечерпалку, плавучую мастерскую, водолазный бот и несколько баркасов - в общем, все, что было на воде.

Нам повезло. Мы ушли своевременно.

За двое суток непрестанных тревог многие люди так похудели, обросли бородами и потемнели, что стали неузнаваемы.

Сейчас мы стоим в "ковше" невдалеке от Морского канала, вместе с недостроенными коробками кораблей и минзагом. В городе уже дважды объявлялась воздушная тревога, но нас она мало волнует. Тут, на окраине Ленинграда, сверху нас не сразу разыщешь. ЛЕНИНГРАДСКИЕ ВСТРЕЧИ

19 августа. "Матка" подводных лодок "Полярная звезда" стоит у парапета в Неве. Над нами, словно туши голубовато - серых слонов, висят аэростаты. Их много, целое стадо. Аэростаты должны помешать пикирующим бомбардировщикам снижаться над целью.

Воздушные тревоги объявляются по радио довольно часто, но ни одна бомба еще не упала на улицы города. В небе по утрам появляются едва приметные одинокие разведчики. Они летят на большой высоте, поблескивая на солнце серебристыми плоскостями. Зенитки поднимают бессмысленную пальбу. Видно, как снаряды взрываются, не долетев до цели. Создается впечатление, что кто - то швыряет в самолеты снежками.

Не прошло и двух месяцев войны, а в нашей жизни многое переменилось. Гитлеровцы уже захватили Латвию, Литву, окружили столицу Эстонии, подходят к Ленинграду. Балтийскому флоту больше отступать некуда.

Ко мне в каюту зашел комиссар дивизиона "малюток" и, смутясь, сказал:

- Слушай, будь друг, тут - у нас трудное дело... нужно известить жену погибшего штурмана. Пока мы здесь, пусть хлопочет пенсию, поможем.

- Н - да - а, невеселое поручение! Она хоть что-нибудь знает?

- В том - то и дело - ничего! Думает, подводная лодка в автономном плавании, поэтому от мужа письма не идут. Пойдем вместе, а? Помоги. Ты ведь писатель, знаешь, что в таких случаях говорят.

- Почему решил, что я знаю? Наоборот - абсолютно непригоден.

- Все - таки тонкости души по твоей специальности.... Скорей уловишь, в каком она состоянии. А я ведь и жениться не успел. Какая - то робость перед женщинами, И смерть слез боюсь.

Честно говоря, и меня женские слезы всегда обескураживали, никогда я не знал, какие слова нужно говорить в таких случаях, но комиссар так упрашивал, что пришлось дать согласие.

Положив в небольшой брезентовый чемодан несколько банок фруктового экстракта и сгущенного молока, головку сыра, немного печенья и шоколаду, которые остались от походных пайков, мы в трамвае поехали в другой конец города.

Улицы всюду были людными, словно не убавилось, а прибавилось населения в городе. Почти у каждого ленинградца, будь то мужчина или женщина, сбоку висела на лямке сумка противогаза.

День выдался теплый и солнечный. В садиках было полно играющих детишек.

- Почему их не вывезли? - недоумевал я. - Нельзя таких малышей оставлять в городе. Натерпятся они страха.

- А что сделаешь? Мамаши противятся, - ответил комиссар. - "Одних ребят не отпустим", - говорят, а сами не хотят эвакуироваться. Надоело уговаривать.

Прежде чем пойти в дом к жене штурмана, мы решили сперва заглянуть в садик. И правильно сделали. Комиссар издали узнал молодую мамашу.

- Здесь она, - сказал он. - Вон за девочкой бежит... белая кофточка на ней.

Я увидел худенькую блондинку с растрепанными волосами. На вид ей было не более двадцати двух лет. Топоча белыми теннисными туфлями, она гналась по дорожке за крошечной девочкой в короткой юбчонке, а та, восторженно взвизгивая, убегала от нее...

Но вот раскрасневшаяся мамаша настигла малышку, подхватила на руки и закружилась... Они обе весело смеялись.

И тут я понял, как трудно будет сказать им горькую правду. Прямо так не подойдешь, не огорошишь недоброй вестью.

- Смотри, сколько народу вокруг, - в тревоге сказал комиссар. - Надо бы увести домой. Если заплачет, толпа соберется, а это ни к чему.

- Ты подойди и скажи, что надо аттестат заполнить, понадобятся ее документы, - посоветовал я. - На улице-де неудобно.

- Хорошо. Бери чемодан, я поговорю с ней. Мы прошли в садик, он впереди, а я на некотором расстоянии от него.

Поздоровавшись с женой штурмана, комиссар как бы между прочим сказал:

- А у меня к вам небольшое дело. Надо переписать денежный аттестат. Он у вас с собой?

- Нет, - растерялась женщина, - я документов не ношу. Придется сбегать домой. На кого бы девочку оставить?

И она глазами стала искать знакомых.

- Возьмите девочку с собой, - посоветовал комиссар. - Мы тут ей гостинцев принесли...

Он повернулся ко мне, собираясь нас познакомить. Но жена штурмана, взглянув на меня, вдруг все поняла. Она не закричала, нет, а лишь сдавленно сказала: "Ой, что - то с Борей случилось!" - и опустилась на бровку дорожки.

От недоброго предчувствия у нее отнялись ноги. Они ей не подчинялись. Она с трудом поднялась только с нашей помощью.

Взяв под руки, мы повели ее домой. Девочка уцепилась за руку комиссара, жалостливо смотрела на мать и спрашивала:

- Ты ножку ушибла, да? Тебе больно?...

А та, в несколько минут постарев, шла стиснув зубы.

Только дома, узнав подробности о гибели мужа, она дала волю слезам. А мы стояли истуканами, не зная, как быть, какие слова говорить в утешение. Хорошо, что в квартире оказалась соседка. Сердобольная женщина принесла валерьянки и накапала в стакан с водой. Жена штурмана выпила ее судорожными глотками. Мы слышали, как стучали ее зубы о стекло стакана.

Валерьянка, конечно, не успокоила. Соседка движением головы указала, чтобы мы удалились. Минуты через две она вышла в коридор и шепнула:

- Пусть выплачется. А вы идите. Я присмотрю за девочкой.

Комиссар объяснил ей, какие справки нужно добыть для получения пенсии, и, отдав принесенные продукты, пообещал зайти на следующий день.

На улице он с укором взглянул на меня и сказал:

- Эх, писатель, совсем ты не годишься для этих дел!

20 августа. В Ленинграде строгое затемнение. На улицах больше не горят фонари. Окна домов не отражаются в каналах золотистыми бликами: они наглухо задрапированы шторами из плотной бумаги.

Трамваи, в которых светятся синие лампочки, ползут по улицам, как видения подводного царства. Пассажиры с синими лицами похожи на утопленников.

Автомобили имеют только два рыбьих глаза, тускло освещающих асфальт перед колесами.