Лайон Де Камп - Лавкрафт: Биография

Будущая аристократия, представленная в его время Фордами и Рокфеллерами, будет, как он полагал, «аристократией исключительно богатства, великолепия, мощи, скорости, величины и солидности, ибо, будучи созданной на основе приобретения и промышленности», она будет воплощать «грубый идеал делания, противоположный цивилизованному идеалу бытия» [466] Письмо Г. Ф. Лавкрафта Дж. Ф. Мортону, 30 октября 1929 г.; 19 октября 1929 г. . Истинный джентльмен — исчезающий вид — должен просто существовать и позволять миру обращаться к нему.

Машинный век, предостерегал Лавкрафт, вскоре разрушит Юг, как он это уже сделал с Северо-Востоком. «О раковой машинной культуре ничего хорошего сказать нельзя…» Хотя он и получил огромное удовольствие от полета на аэроплане, «я с сожалением вижу, что аэропланы начинают широко использоваться в коммерческих целях, поскольку они лишь добавляют чертовски бесполезного ускорения к и без того переускоренной жизни; но как аппараты для забавы джентльмена они неплохи!»

Лавкрафт ссылался на нескольких ведущих мыслителей — Ральфа Адамса Крама, Джозефа Вуда Крутча, Джеймса Траслоу Адамса, Джона Кроу Рэнсома, Т. С. Элиота и Олдоса Хаксли, — которые также предупреждали о зловещих социальных последствиях механизации. Лавкрафт считал, что «машинному веку понадобятся целые поколения, чтобы создать достаточно устойчивые иллюзии для построения нового остова удовлетворяющей традиции». Между тем «все, что можно сделать в настоящее время, — это бороться с будущим изо всех сил» [467] Письмо Г. Ф. Лавкрафта У. Харрису, 25 февраля 1929 г.; Дж. Ф. Мортону, 8 ноября 1929 г.; 19 октября 1929 г.; Э. Толдридж, 10 июня 1929 г. .

Лавкрафтовская неофобия — боязнь нового — общераспространенная человеческая черта. Люди любят перемены, но также и стабильность. Нет перемен — им скучно, а когда их слишком много — им тревожно. В молодости они склонны способствовать переменам больше, нежели с возрастом, когда у них уже сформировались привычки, ассоциации и привязанности к вещам, какими они были.

Незрелый во многих аспектах, Лавкрафт был преждевременно стар в своем отношении к переменам. Он говорил в тридцать восемь лет: «…что касается моего характера, то я родился стариком». Он страдал от «шока будущего» задолго до изобретения Элвином Тоффлером этого термина. Лавкрафт иллюстрирует собой в крайней форме изречение Бертрана Рассела: «Наука, хоть и ускорила чрезвычайно внешние перемены, так и не нашла какого-либо способа ускорения психологических изменений, особенно касательно бессознательного и подсознательного. Лишь у немногих людей бессознательное чувствует себя свободно в условиях, отличных от существовавших в их детстве» [468] Письмо Г. Ф. Лавкрафта У. Харрису, 25 февраля 1929 г.; Bertrand Russell «The Impact of Science on Society» (N. Y.: 1953), p. 108. .

Он все еще кипел от злости из-за «наплыва чуждых, вырождающихся и неспособных к ассимиляции иммигрантов». Призывая «чтить принцип аристократии» и называя себя антидемократом, он тем не менее отдавал предпочтение умеренной и либеральной политике правительства. Казалось бы, он хотел, чтобы правительство обходилось с ним либерально и терпимо, а национальные меньшинства держало в ежовых рукавицах. Это походит на замечание Уолтера Липпмана о Г. Л. Менкене — что он, «кажется, думает, что вы можете добиться привилегированного, упорядоченного по классам аристократического общества с полной свободой слова. Подобное бескомпромиссное проявление утопического сентиментализма еще поискать надо».

У Лавкрафта не было определенного мнения о цензуре, он хотел, чтобы существовал какой-то способ «различать настоящее искусство — или науку — и коммерческую порнографию…» [469] Письмо Г. Ф. Лавкрафта У. Харрису, 25 февраля 1929 г.; А. У. Дерлету, приблизительно 23 сентября 1929 г.; «New York Times Book Review», 19 Aug. 1973, p. 4. — проблема, до сих пор ставящая в тупик самые проницательные умы законников. Он не одобрял тот гнев, в который приходили некоторые люди постарше из-за отношения к сексу в искусстве. Их чувства, говорил он, должно быть, исказились нездоровыми викторианскими предрассудками о сексе. Что до него самого, то: «Я почти не пользуюсь телефоном, хотя он и есть в тихом доме, где я проживаю. Я нахожу больше удовольствия в барьерах между мной и современным миром, нежели в связях, соединяющих меня с ним. Я хочу оставаться абстрактным, обособленным, безучастным, безразличным, объективным, беспристрастным, всесторонним и вне времени… Весь идеал современной Америки — основанный на скорости, механической роскоши, материальных достижениях и экономической показухе — представляется мне невыразимо легкомысленным…»

Он осознавал собственную противоречивость: «Я, как видите, представляю собой некий гибрид между прошлым и будущим — архаичный в личных вкусах, чувствах и интересах, но столь научно-реалистичный в философии, что не переношу никакой интеллектуальной точки зрения, кроме самой передовой».

Он, однако, все-таки не считал себя особо обойденным судьбой: «Повезло тому, чей характер и возможности позволяют ему жить большей частью в историческом воображении, — так же как и тому, кому посчастливилось оказаться там, где процессы перемен наиболее постепенны и наименее заметны» [470] Письмо Г. Ф. Лавкрафта А. У. Дерлету, 26 сентября 1929 г.; У. Харрису, 25 февраля 1929 г.; Э. Толдридж, 21 февраля 1929 г. .

Он немного отошел от своей ранней самоуверенности: «Я уже не столь расточителен на мнения, каким был прежде, выросши из стадии доморощенного сената…» «Я часто невесело улыбаюсь некоторым выразительным догмам и возмущениям своего раннего периода „Кляйкомола“» [471] Письмо Г. Ф. Лавкрафта У. Харрису, 25 февраля 1929 г.; М. В. Мо, 4 января 1930 г. .

В начале 1930 года Лавкрафт бился со своей «призрачной» работой, чтобы наскрести денег на следующее путешествие. Среди прочего он ставил оценки за семестровые работы из вашингтонской Школы речи Реншоу.

Он отбыл в апреле, направившись прямо в Южную Каролину. Из Колумбии он написал, что обнаружил подлинный «рай»: «Но что за место! Настоящая цивилизация, с чистыми американцами, чувством отдохновения и спокойствия и безбрежным количеством пышных (хотя и не старинных) красот. Почему, во имя Неба, кто-то живет на Севере — за исключением из принуждения или из сентиментальной привязанности?» [472] Письмо Г. Ф. Лавкрафта Л. Ф. Кларк, 28 апреля 1930 г.

Он провел несколько дней в Чарлстоне, кипя энергией, загорая на солнце и впадая в исступление от колониальных реликтов. Он останавливался в гостиницах Молодежной христианской организации и экономил на прачечной, стирая рубашки и белье в раковине. Лавкрафт сам себя подстригал — при помощи приспособления, посредством двух зеркал позволявшего стричься даже сзади. Он завтракал бутербродом с сыром, кофе и мороженым, а обедал в итальянских ресторанах. Он с тревогой заметил, что его вес увеличился до ста сорока двух фунтов [473] Т. е. около шестидесяти пяти килограммов. (Примеч. перев.) .