Владимир Карпов - Взять живым !

- Ложись.

Птицын, закусив губы, повалился на бок. Он лежал, скорчась, и тихо стонал.

- Бери, Иван, и ты, Шовкопляс, понесем к танкам. Остальные прикройте нас огнем! - приказал Ромашкин.

Прячась за сгоревшей на мосту машиной, а потом за подбитым танком, разведчики с раненым прошмыгнули к лесу, туда, откуда стреляли танки Уголькова. Он весело встретил их, но, увидав окровавленного капитана, воскликнул:

- Эх ты! Надо же...

- Давай машину с лучшим механиком-водителем, посади туда капитана - и на предельной скорости назад, к своим. Капитан ждать не может. Понял?

- Сделаем, раз надо, - угрюмо сказал танкист.

- Ну, будь здоров, капитан, поправляйся. Извини, что так получилось.

- Разве вы виноваты, - тихо произнес Птицын.

- Лучше бы не ходил с нами. Ну ладно, крепись. А ты, Угольков, правильно понял обстановку. Спасибо тебе, выручил нас. Смотри только, чтобы тебя не обошли.

- Я круговую оборону организовал, - весело сказал Угольков.

- Давай-ка поддержи нас на обратном пути, - попросил Ромашкин.

- Есть поддержать, - отозвался ротный. - А ну, хлопцы, взять на прицел фрицев, чтобы ни одна падла не посмела в старшого стрелять!

Разведчики вернулись к мосту. Танк с закрытыми люками осторожно уходил вдоль опушки.

Настал вечер, серый, сырой, знобкий. Едкий туман, как дым, пощипывал глаза, мешал дышать. Разведчики в траншеях продрогли, шинели отяжелели от влаги, сапоги раскисли в жидком месиве.

- Ну и зима у них, - скрипел Голощапов, - язви их в душу! Наши морозы не нравились, а сами чего организовали? Это же не зима, чистое издевательство над военными людьми.

Ромашкин ощущал и озноб и какой-то внутренний жар. "Не заболеть бы. В мирное время в такой слякоти давно бы уже все простудились. К тому же без горячей еды, без отдыха вторые сутки. Если к ночи батальон не подоспеет, фрицы нас дожмут..."

В полку тоже понимали положение разведчиков. То Колокольцев, то Линтварев, то сам Караваев по радио подбадривали:

- Скоро придем! Держитесь!..

Справа, а потом и слева от разведчиков разгорался большой настоящий бой. Должно быть, там соседние дивизии вышли к реке. "Что-то наши сегодня оплошали, - думал Ромашкин, - отстают от других. Григория Куржакова и то нет. Уж не ранен ли? Да, ночью нас могут смять..."

Гитлеровцы действительно хотели уничтожить разведотряд с наступлением темноты, когда русские не смогут вести прицельный огонь. Но и Ромашкин, поняв их намерения, подготовил сюрприз. Он перевел танки Уголькова к себе через мост, и, едва фашисты полезли, танкисты встретили их огнем из пушек и пулеметов.

Поздно ночью избитый, истерзанный батальон подошел наконец к разведчикам.

- Где Куржаков? - спросил Ромашкин незнакомого младшего лейтенанта.

- Комбат ранен. Там такое было! - вяло махнул рукой младший лейтенант и побежал за своими солдатами, которые, пригибаясь, шли к дотам Инстербургского укрепрайона.

Увидев этого незнакомого офицера из своего полка, Василий почувствовал, что у него подгибаются ноги. Тело сделалось мягким и непослушным, будто кости стали резиновыми. Неодолимая, вязкая усталость, как пуховое одеяло, накрыла Ромашкина с головой. Он положил горячий лоб на скрещенные руки, привалился к липкой стене окопа и стал падать куда-то ещё, ниже этой траншеи, в какую-то теплую черную яму.

Проспал он недолго. Его растолкал Жмаченко.

- Здравствуйте, товарищ старший лейтенант. Примите вот для бодрости. Он протягивал флягу.

Ромашкин, плохо соображая, откуда здесь Жмаченко, взял флягу и начал пить, не понимая, что это - вода или водка? Сделав несколько глотков, он почувствовал, что задыхается, и совсем проснулся.

- Ты откуда здесь? - спросил старшину.

- А где же мне быть? Я с первыми солдатами шел. Разве же я вас кину? любяще, по-бабьи ворковал Жмаченко. - Я поперед батальона не раз порывался уйти - не пускали! Ну, слава богу, вроде все обошлось, только двух наших убило да поранены трое. Автоматчики вон, почитай, все полегли.

- Корреспондента доставили?

- Того капитана? А що с ним? Раненый? Я не видел его.

Жмаченко, разговаривая, подкладывал куски вареного мяса, хлеб, картошку. Василий ел, не ощущая вкуса и даже не думая о том, что ест. Рядом стояли разведчики, они тоже молча жевали, прихлебывая из фляг.

- А чего мы в этой могиле торчим? Идемте в дом, - вдруг сказал Саша Пролеткин.

Все полезли наверх из скользкой мокрой ямы, еще недавно казавшейся такой спасительной и удобной.

- Вас в штаб кличут, товарищ старший лейтенант, - сказал Жмаченко, когда подошли к сторожке.

- Что же ты молчал?

- Так покормить надо было.

- Где штаб?

- А они вон там в лесу, за мостом.

На всякий случай Ромашкин взял с собой Сашу Пролеткина. Шагая по мокрому хлюпающему снегу, Василий чувствовал - шатается. "Неужели заболел?" - вяло соображал он. За спиной разгорался ночной бой, роты вгрызались в укрепленную полосу. "Все же задачу мы выполнили, оборону разведали и мостик подарили". Ромашкину приятно было предвкушать похвалу, он понимал, что заслужил ее.

Несмотря на полное изнеможение, в нем трепетала какая-то радостная жилка. Она единственная не устала, была, как новорожденная, чиста и весела, билась где-то в голове, а где - и сам Василий не понимал. Это называется обычно подсознанием. Так вот там, в этом самом подсознании, скакала и плясала та жилка. "Жив. Уцелел и на этот раз. Мама, я так рад! Тебе пока не придется меня оплакивать".

Штаб остановился в небольшой лощине. Караваев, увидев Ромашкина, сразу позвал его к карте, развернутой на капоте "виллиса". Здесь же были Колокольцев и Линтварев - они стали посвечивать на карту трофейными фонариками.

- Немедленно бери свой отряд, - сказал Караваев. - Задача: вырваться ночью вперед и вести разведку новой укрепленной полосы - вот здесь, в сорока километрах от Кенигсберга. Называется она линией Дейме. Начальник штаба, обеспечь его справкой об этой линии. Полоса разведки... смотри на свою карту, отмечай...

Василий обводил полукружьями названия населенных пунктов и слушал командира рассеянно, будто в полусне, - надо было слушать, когда приказывает старший, вот он и слушал. А на первом плане была горькая обида: "Даже спасибо не сказал. Не поздоровался. Не спросил, есть ли кто в моем отряде, не всех ли побило".

Ромашкин глядел на черное лицо полковника, видимо, он в эти дни ни минуты не отдыхал. Кожа обтянула кости лица; глаза так глубоко ввалились, что сейчас не понять, какого они цвета. Движения полковника были резкими, сильными. "Он держится на той пружине, которая и во мне сдала. Для него бой еще не кончился". И внезапно Ромашкин почувствовал, как в нем самом стала натягиваться" крепчать, обретать силу эта пружина. Новая задача будто придавала ему новые силы. И то, что Караваев не поздоровался и не поблагодарил, приобретало совсем другой смысл. Ромашкин ощутил - командиру дорога каждая минута. Бой продолжался. Чтобы идти вперед, полку нужны новые сведения о противнике. И добыть их может только он, Ромашкин. Сознание своей незаменимости и того, что лучше его никто не выполнит задачу, вытеснило обиду и словно разбудило Ромашкина. Он стал слушать командира полка внимательно, стараясь точно понять, что должен сделать, и уже сейчас прикидывал, как все это лучше и быстрее осуществить.