Владимир Карпов - Взять живым !

Читая имена победителей, Василий думал о погибших друзьях, они представлялись ему живыми. Вот отец в наглаженном синем костюме, при галстуке, всегда деловитый, озабоченный какими-то городскими делами. Василий так и не видел отца в военной форме, поэтому вспоминался он в своем гражданском костюме. Блестя золотыми зубами, встал в памяти улыбчивый, отчаянный Иван Петрович Казаков. В его доме теперь горе, родные даже не подозревают о той шутке, которую Петрович придумал для них. На все чудачества, наверное, были бы согласны его близкие - и траншеи отрыли бы, и по колена в воде ночь просидели бы, только бы возвратился их Иван. А Костя Королевич, голубоглазый, румяный, стоял, стеснительно потупясь, будто ни к боям, ни к подвигу никакого отношения не имел. И мудрый, добрый комиссар Гарбуз словно заглянул в душу Ромашкина и напомнил: "Повезу тебя на Алтай, подберем тебе самую красивую невесту в районе". А всегда остроумный, порывистый Женя Початкин шепнул: "Прощай, Вася, желаю тебе в мирной жизни всего самого хорошего". Был бы Женя прекрасным инженером... И скромный, всегда подтянутый, отменно дисциплинированный Коноплев. "Такой же, как я, школьник был перед войной".

Вспомнил Ромашкин и других отличных ребят - здоровяка Найдя Хамидуллина, не придется уж ему больше делать автомобили на Горьковском заводе; пекаря Захара Севостьянова, добрейшего русоволосого силача, который мечтал кормить свежим ароматным хлебом своих земляков. Тихо приблизился печальный, скромный и честный штрафник - профессор Нагорный, грустно улыбаясь, закрывал на груди рану, кивая головой, устало сказал: "Ничего, я дойду!" Целая вереница шумных румяных младших лейтенантов - выпускников училища, легших в землю на подступах к Москве, - уходила в прошлое.

Как и на параде 7 ноября сорок первого года, Ромашкин ощущал сейчас вот она, история, и чувствовал ее поступь. В эти дни он как бы видел ту самую грань, о которой в учебниках пишут: "до" и "после". Теперь в жизни Ромашкина, хоть и коротка она по годам, было этих рубежей не меньше, чем у многих людей, проживших долгую жизнь: до войны, после войны. Новый, только начинающийся период представлялся радостным и солнечным. Он начинался великим счастьем Победы.

- Заровняют это все, - сказал Иван Рогатин, кивнув на фамилии на стенах и колоннах рейхстага.

- Время сотрет все: и надписи, и нас всех, - вздохнул Голощапов.

- Нас не сотрет. Мы теперь - история! - возразил Жук.

- Да, так прямо детишки в школах и будут изучать: жил-был такой геройский радист Жук, - съехидничал Голощапов.

- Каждого в отдельности не узнают, - спокойно ответил Жук, - но обо всех вместе станут говорить: - Здесь в одна тысяча девятьсот сорок пятом году бились советские войска и, прорвав мощнейшие укрепления, взяли Кенигсберг или вот этот Берлин.

- Дедушка Суворов, подвинься, дай место встать рядом, - хохотнул Пролеткин.

Вдруг Голощапов сказал совсем о другом, видно, давно его мучили эти мысли, и только сейчас старый солдат их выложил:

- А знаете, ребята, я никогда больше женку бить не буду!

Разведчики сначала засмеялись, потом притихли, поняли: эти слова важны для самого Голощапова. И вообще день такой торжественный, что каждый должен высказать или загадать самое заветное.

- А я завязываю навсегда, - сказал Вовка Голубой.

- А я учиться пойду на шофера, - восклинул Пролеткин.

- Я буду Галю кохати усе життя! - истово молвил Шовкопляс.

- А ты чего молчишь? - спросил Саша Ивана.

- А я что? Я... - растерянно заморгал Иван. - Я буду работать, так чтоб хребтина трещала!

- А вы, товарищ старший лейтенант? - не унимался Саша.

Василий, как Рогатин, опешил. Что же будет он делать после войны? Конечно, мечтал в дни затишья о службе в армии или об учебе в институте, о том, что женится на Зине, не раз сердце щемило от простого желания работать, делать своими руками что-то полезное людям. Но все эти мечты были мимолетными, потому что суеверно опасался: когда основательно все обмозгуешь, тут-то пуля тебя и подкараулит. Сейчас Ромашкин и сам не знал, какая у него была заветная мечта, но надо было что-то сказать, причем искренно, как все ребята, и Василий ответил:

- Поеду домой, помогу матери. Она много страдала во время войны. Ну, а потом, наверное, женюсь! Буду жить-поживать, детей наживать!

Девятого мая Ромашкин сидел за огромным дубовым столом в комнате подполковника Колокольцева. Вокруг стола - дюжина стульев с резными высокими спинками. В углу спокойно тикали высокие, как шкаф, часы. На стенах висели картины в золоченых рамах.

Виктор Ильич Колокольцев очень хорошо вписывался в эту богатую старинную комнату. Он чувствовал себя свободно, будто не жил несколько лет в сырых блиндажах, движения его были неторопливыми, изящными.

Ромашкин теперь был начальником разведки. После подсказки генерала Бойкова в дивизии быстро оформили документы - Ромашкин получил повышение и звание капитана. Люленкова тоже не обидели - он пошел начальником разведки соседней дивизии.

Став помощником начальника штаба по разведке, Ромашкин целыми днями работал рядом с Колокольцевым. Война кончилась, а бумаг в штабе не убавилось - отчеты о наличии людей, боеприпасов, ответы на бесчисленные запросы, заявки на продовольствие, организация караулов, внутреннего порядка, занятий, отдыха - все это, когда нет боев, оказалось, требует точного оформления приказами, инструкциями, графиками, расписаниями. Колокольцев учил Ромашкина сложной штабной премудрости, между ними сохранялась и крепла прежняя взаимная симпатия.

Сегодня Колокольцев пригласил Ромашкина в эту богатую комнату не случайно. Ему хотелось именно здесь осуществить то, что он задумал. Подтянутый и торжественный, он встал напротив Ромашкина и со значением произнес:

- Я намереваюсь, Василий Петрович, сделать вам небольшой презент. Я знал, вам нравилось мое пристрастие к русскому чаепитию. Так вот, примите, пожалуйста, и вспоминайте меня, старика, когда будете чаевничать...

Он раскрыл футляр, обтянутый синей матовой тканью, и перед Ромашкиным тускло блеснул отделанный бирюзовой эмалью подстаканник, рядом с ним в специальном углублении лежала чайная ложка с таким же узором на ручке, как и на подстаканнике.

Василий был растроган вниманием и подарком.

- Спасибо, Виктор Ильич, всю жизнь буду пить чай и вас помнить! - с чувством сказал он.

- Вот и славно. Сейчас мы его обновим. Серегин! - позвал начальник штаба и, когда ординарец вошел, спросил: - Как самовар?

- Готов, товарищ подполковник.

- Подавай.

Они сели на тяжелые резные стулья и стали пить чай, густой и прозрачный, ароматный и умиротворяющий.

- Я размышлял о вашем будущем, Василий Петрович, - задумчиво сказал Колокольцев. - Мне кажется, вам следует остаться в кадрах. Вы отличный боевой офицер. Я вспоминаю, каким вы пришли в полк - молоденьким, порывистым. Наверное, о подвигах мечтали?