Дмитрий Панин - Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки

Это была последняя капля: Петерсон был снят и, ко всеобщему удовольствию, старый бригадир был восстановлен в своем звании [6] Позднее Петерсона отправили на фронт, несмотря на пятьдесят восьмую статью. Случай на моих глазах — единственный. .

Неспособность кадровых офицеров Советской армии к руководству, даже в качестве бригадиров, была потом подтверждена множеством других примеров. И это дает возможность сделать вывод, что столь разрекламированная до войны «сознательная» дисциплина Красной армии — очередная ложь и агитационный обман. В действительности, все было построено на голом насилии и терроре. Офицеру подчинялись не из-за его личных достоинств, а лишь потому, что за его спиной стояла целая машина подавления, и на подчиненного градом сыпались наряды вне очереди, гауптвахта, штрафной батальон, выполнение сверхопасных заданий, приговоры военных трибуналов.

По мере того, как люди в лесоповальных бригадах этой зимой стремительно теряли силы, способность работать и двигаться, бараки работяг один за другим превращались в обители смерти. Когда таких несчастных иногда гоняли в баню, это было шествие живых мертвецов. Становилось жутко, когда мы проходили вечером по лагпункту и заглядывали в тускло освещенные окна бараков-могильников: мужчины цветущего возраста валялись обессиленные на нарах, мерзли от холода, отскребались от вшей, отбивались от клопов. Смертность на лагпункте с населением в тысячу человек доходила весной сорок второго до восемнадцати в день. Загубили тысячи жизней отборных людей. Я никогда не забуду: их вывозили из зоны в особом ящике с крышкой, и на вахте прокалывали затылки, чтобы исключить возможность симуляции и последующего бегства.

Не с целью возбудить мстительные чувства пишутся эти строки и сама книга. Мстить уже некому и незачем. Но совершенно недопустимо не знать и предать забвению эти страшные страницы истории. Именно недопустимо — из-за ответственности за судьбы миллиардов таких же тружеников, которые завтра могут быть обращены в рабство и, в свою очередь, подвергнуты истреблению.

Мне хочется поделиться своими наблюдениями по поводу отсутствия самоубийств в исключительно тяжелых условиях концентрационных лагерей. Чем меньше было надежды у зэков, тем больше проявлялась воля к жизни. У одних это преломлялось в уродливых формах — выжить, только выжить. Любой ценой зацепиться за жизнь. Такие, если позволяла возможность, карабкались по трупам.

Их антиподы стремились пережить, а не выжить. То были стоики, люди с христианским образом мыслей, постигшие силу молитвы и уповающие на Творца. Для них не существовали низкие средства. В молитве они укрепляли себя и стремились помочь другим теплым, умным словом, примером своей бодрости, несгибаемостью… О самоубийстве они и не помышляли.

«Саморубы» составляли промежуточную, довольно причудливую прослойку. Так называли доведенных до крайности заключенных, рубивших себе пальцы или сразу всю кисть левой руки. Расправа с ними была свирепая, их судили по статье 58–14, то есть за саботаж в военное время. В первый военный год за это расстреливали, позже стали давать десять лет. Саморубы рассчитывали избавиться от невыполнимой работы в жутких условиях, но начальство легко разгадало их стремление и в ряде случаев им даже отказывали в медицинской помощи, ограничиваясь перевязкой руки жгутом, так как бинтов вообще не было. Впоследствии я встречал уцелевших саморубов, так что, видимо, их замысел не был полностью построен на песке. Для меня же это явление было мерилом ужаса, обрушившегося на миллионы в те страшные годы.

В эту зиму закон блатного мира «умри ты сегодня…» действовал не только среди воров и сук, но захватил также вольнонаемных, придурков и часть осужденных по пятьдесят восьмой, стремившихся выжить, занимаясь доносами и клеветой… В их среде каждый ненавидел, боялся другого и во взаимной драке толкал в яму того, кого мог туда сбросить.

И вот, в этой обстановке пять зэков, связанных узами товарищей, попавших в беду, противостояли этой формуле. Трое из них добровольно приносили себя в жертву, каждый день подписывая бумажки, дающие питание людям. Делали они это молча из-за опасности, что их могут предать. Они были «контриками», то есть врагами режима, и терпели их до первой возможности замены. Они смогли преодолеть натиск крепкоорганизованных, спаянных кровавой дисциплиной воров, следовавших своей формуле, признанных друзей режима, имевших опыт подавления и разъединения работяг.

К весне осталась в живых жалкая горсточка блатарей, а было их сотни три [7] Человек пятьдесят из них отправили на фронт. . Из семидесяти фраеров, образующих постоянный костяк мех-мастерской, умерло лишь трое.

Дело не в специальности работяг, как может показаться, а в ошибочности воровского закона. Именно его отвергли люди, от воли которых зависело кормление людей. Если бы в руководстве мастерской остались стукачи, которых Жоржу удалось сковырнуть с их мест, то я уверен, что к весне в нашей мастерской не было бы почти половины работяг. В соседнем вагонном депо, где главенствовали стукачи и люди с психологией зэков посадки тридцать седьмого года, убыль была как раз близкой к вышеуказанной.

Соображение, что у воров были страшные враги — суки, в виде комендантов и нарядчиков, а оснований для вражды с фраерами мехмастерской у них не было — верно, но не оно существенно. Смертельная вражда как раз и возникла у сук и воров как следствие их волчьего закона. И те, и другие стремились умереть завтра, а сегодня погубить своих врагов. У нас же, по существу, врагов не было. Мы только оборонялись.

Проведенное сопоставление еще раз подтверждает колоссальную силу доброго начала и саморазрушающий характер зла. Если носители добра не менее деятельны, чем их антиподы, то победа всегда останется за ними, и одержана она будет с наименьшими потерями. Только не должно быть ошибок в определении доброго начала. Носитель же его — тот, кто любит ближних и способен на деле приносить в жертву свое благополучие, а если необходимо, то и свою жизнь. Но именно свою, а не чужую. И не во имя будущих химер, а ради ощутимых, понятных и близких простому человеку устоев жизни.

Возможно ли быть честным с этой системой, отрицающей Бога и основанной на порабощении личности?

Безбожие отвергает существование Бога, а также и Божественное происхождение заповедей, данных Моисеем. Но раз так, значит, заповеди придуманы людьми и имеют эпохальное значение. И, следовательно, мораль безбожного общества, выгодная господствующему классу, противоречит кровным интересам порабощенного им населения. Значит, наши морали прямо противоположны. Когда безбожные господа требуют от нас, рабов, правды, мы ее говорить не будем. Такова наша мораль, мораль рабов безбожного строя. Когда господа требуют, чтобы рабы не брали из их господских запасов, мы будем брать. Ибо таковы наша мораль и наше понимание честности. Безбожная выдумка о классовой сущности морали направлена своим острием против тех, кто ее создал.