Михаил Водопьянов - Путь летчика

Истинном же причиной их переселения было увлечение лыжами. На зимовке лыжным спортом увлекались многие: один Папанин его недолюбливал. Как-то он заметил Ширшова, спускавшегося с купола на лыжах, и тут же категорически запретил ему кататься даже по ровному месту.

– Ничего со мной не случится!-возражал Ширшов. – Что я – не умею ходить на лыжах?

Папанин, видимо, только и ждал этого и сразу же разразился целой тирадой.

– Ты что о себе воображаешь?-кипятился он.-Разве Мазурук хуже тебя ходит на лыжах, а вот лежит с растянутыми связками. Аккуратов тоже неплохо ходит, а я сам видел, как он чуть не разбился о камни.

Еще недавно наши лыжники, когда ветер дул с зимовки на купол, привязывали к стропам парашюта длинную веревку и, ухватившись за нее, со скоростью ветра поднимались на аэродром.

Однажды Папанин набросился и на меня.

– Надо запретить эти цирковые номера, - кричал он, указывая на товарищей, распустивших парашют для катания.-Разве это дело? Их может унести чорт знает куда.

– Это же очень весело, зачем лишать людей большого удовольствия?-сказал я, но в душе вполне согласился с его доводами. В дальнейшем Отто Юльевич категорически запретил этот ненужный и опасный спорт.

На Рудольфе часто менялась не только погода, но и характер снега. Сегодня лыжи скользят прекрасно, с маленького склона летишь так, что не успеваешь тормозить палками. А на другой день едва передвигаешь ноги.

При температуре от трех до шести градусов ниже нуля снег становился рыхлым, и лыжи скользили плохо. Еще хуже они скользили, если выпадал снег. В такие дни лыжники говорили: «Нашим тяжелым машинам не подняться». Когда же солнце пригревало и снег на поверхности немного оседал, а потом ударял мороз в десять-пятнадцать градусов, на лыжах трудно было удержаться.

– Вот бы в такую погоду лететь!-с восхищением говорили тогда наши спортсмены.

Утром семнадцатого мая небо начало проясняться. Не теряя ни минуты, Головин пошел на разведку.

В тот день снег был настолько рыхлым, что пилоту пришлось дважды брать разбег. Нас охватило беспокойство: как же оторвутся сильно нагруженные корабли?

Минут через сорок Головин запросил командование:

«Впереди высокая облачность, лететь выше или возвращаться?»

Пока мы совещались, погода на Рудольфе успела испортиться. Шевелев дал распоряжение немедленно вернуться. «Идем обратно, видим землю», - тотчас радировал Головин.

Мельников выложил посадочное «Т» и приготовил костер.

Прошел час, а Головина нет. Мы принялись запрашивать его о местонахождении самолета. Работу нашего радиста неожиданно прервал радист Головина Стромилов; он просил дать зону, а через две-три минуты попросил пеленг.

«Начинается, - подумал я.-Сбились. Вероятно, они видели не Рудольф, а Белую Землю».

Погода становилась все хуже. Над морем появился туман. Купол закрыло. Мы приготовились к приему самолета внизу, на маленьком аэродроме.

Густая серая облачность опускалась ниже и ниже, точно хотела прижать нас к самой земле.

Прошли четыре долгих часа. Мы с Марком Ивановичем сидели в радиорубке. На запросы Головин не отвечал. Вдруг к нам вбежал Дзердзеевский:

– Летит!

Мы стремглав выскочили из дома.

Со стороны острова Джексона доносился шум мотора. Рассчитывая увидеть самолет, я взобрался по перекладинам на столб метеостанции. Но море закрыто густым туманом, самолета не видно.

Звук нарастает, он идет прямо на нас. Вот-вот машина вынырнет из тумана.

Затаив дыхание, прислушиваемся к гулу моторов, он уже совсем близко… и вдруг отклоняется влево.

Все тише гудят моторы. Теперь мы слышим их не на севере, а на западе.

– Передайте ему скорей, – неистовым голосом кричит Шевелев, - что он уходит от Рудольфа на запад. Пусть развернется на сто восемьдесят градусов и смело летит на нас!

Но самолет все продолжает удаляться и, наконец, совсем затихает.

– Почему он молчит?-взволнованно спрашивает Марк Иванович.

До боли стиснув зубы, я растерянно гляжу в серое марево тумана.

Возникают мысли одна тревожнее другой.

Неожиданно Стромилов сообщает:

«Идем на посадку, слушайте нас на волне 600 метров и на короткой аварийной станции».

– Марк Иванович!-невольно воскликнул я, схватив за руку Шевелева, - пусть они поломают машину, только бы сами не разбились…

На зимовке замерла жизнь. Люди двигались неслышно, разговаривали шопотом. Каждый громкий звук вызывал раздражение.

В радиорубке толпились люди; молча, напряженно прислушивались они к репродуктору.

Каждый боялся признаться себе в том, что надежд на сообщение от Головина больше нет. Я не решался смотреть на соседа, чтобы не выдать свои тяжелые, тревожные мысли.

Только один человек среди находившихся в рубке – радист Богданов – все время напряженно работал.

Мы следили за его руками, осторожно регулировавшими приемник, ловили малейшие изменения в его лице.

Порой казалось, что перед пристальным взором Богданова раздвигаются стены зимовки, что он видит весь земной шар и не может не видеть льдины, где сидит Головин. Случайный шорох в репродукторе заставлял нас настораживаться:

– Они?..

– Нет, – разочарованно отвечал Богданов, - это мыс Челюскина вызывает Диксон.

И снова мучительное ожидание, тягостная неизвестность…

Вдруг Богданов весь собрался в комок, подрегулировал приемник и застыл. Прошли секунды, показавшиеся вечностью. Богданов поднял руку и шопотом сказал:

– Они! Стромилов зовет!

Мы оцепенели. Но промелькнуло мгновение, и все, вскочив со своих мест, кинулись к радисту.

– Сели?..

– Как?..

– Благополучно?..

Богданов взмахом руки остановил поток наших вопросов:

– Не мешайте!.. Стромилов только вызывает. О посадке не говорит ни слова. Спрашивает, какова слышимость.

Но мы не унимались:

– Узнай, как они сели.

– Все ли живы?

– Цела ли машина?

Богданов ответил Стромилову, что слышимость хорошая, и передал наши вопросы.

Прошла минута, вторая, третья…

– Ну, что?-снова накинулись мы на радиста.-Как они сели?

Богданов пожал плечами:

– Стромилов спрашивает, на какой волне мы будем работать.

– Да чорт с ней, с волной! Спроси, все ли благополучно.

«Все ли благополучно?»-отстучал радист.

Мы с возрастающим нетерпением ждали ответа, но услышали новый вопрос:

– А какой тон?

Это возмутительное спокойствие начинает выводить из себя. По нашему настоянию Богданов в третий раз запрашивает о посадке.

Стромилов отвечает:

«Командир корабля Павел Головин сидит верхом на ропаке и пишет радиограмму. Подождите, сейчас кончит».

Нашему негодованию не было границ. Спокойствие Стромилова говорило о том, что все живы. Это, конечно, главное. Но нельзя же так испытывать терпение товарищей!