Эмиль Кардин - Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))

Рылеев сетовал: нет карты Петербурга, планов Зимнего дворца. Бестужев отговаривался: царская семья — не иголка в стоге сена, понадобится — найдем…

Глупо, легкомысленно. Необходимы планы дворца и города. Это ведь он сам ошеломил всех: «Можно и во дворец забраться». Ошеломил и зашагал дальше.

Время брошенных на лету словечек миновало. Нужен внятный план. Вообще, нужна внятность. Идея пленила высотой и ясностью. Но стоило подвергнуть ее обсуждению, и ясность убывала…

Теперь это уже давнее. А было вот как.

Вышла первая «Полярная звезда». Воодушевление плескало через край, Бестужев велеречиво рассуждал о всеобщем усовершенствовании и натолкнулся на холодноватую усмешку Рылеева. Альманаху, пусть в нем печатаются гении из гениев, не преобразить народную жизнь.

«Народную?» — вскинулся Бестужев.

«Неужели наша мысль не идет далее дворцов, гостиных, парадов!..»

Подобный наклон — не полнейшая для Бестужева неожиданность. Что-то близкое улавливалось у папеньки, в его трактате и прожектах. Брат Николай не делал секрета из сравнения российских порядков с европейскими, не скрывал восхищения революционными взрывами. Торсон выше всего ставил британскую конституцию.

Александр Бестужев и сам умел подмечать нелады там, где принято обнаруживать гармонию. Менее всего наблюдал ее, странствуя по российским дорогам. Однако способность видеть, сострадать людской беде не обязательно побуждает к общественному деянию. Достаточно благотворительности, нелицеприятной правды, брошенной в пустые глаза сановника. Жертвователь и правдолюбец горд своей широтой и отвагой, оставаясь рабом закоснелого порядка вещей.

Нужны недюжинные душа и ум, решительное самоотвержение, дабы по собственной воле в корне изменить свою роль. Отныне ты не краснобай — распространитель крамольных анекдотов, но деятель, рискующий свободой и жизнью.

Так развивал свои взгляды Рылеев, когда вместе с Бестужевым возвращался после собрания в «ученой республике».

Все сильнее жестикулируя, Рылеев замедлял шаг, а то и вовсе останавливался. Бестужев, свесившись над оградой моста, смотрел вниз. В мертвенном свете белой ночи Фонтанка несла прутья, листья, клочья сена. В тени, падавшей от моста, вода казалась неподвижной. Выйдя из мрака, река возобновила свой бег.

Бестужев начинал догадываться: Кондратий ведет разведку, это не единоличный его почин, за ним какие-то люди.

Клонящиеся к перевороту идеи Рылеева не слишком разнились от того, о чем Бестужев говаривал с Николаем и Михаилом, о чем шумели в собраниях Вольного общества, на «литературных четвергах».

«Что должно воспоследовать за словами? — Бестужев, не снимая рук с перил, обернулся к Рылееву. — Не действовать — грезы останутся грезами».

Рылеев сказал, что действия ждут своего срока. Александру почудилась обидная уклончивость. Если Рылеев склонен к ней, следовательно, он, Бестужев, неверно определил степень взаимной доверительности. Пожаловался на ночную сырость и предложил быстро двинуться домой.

Он проглотил застрявшую в горле досаду. Кто-то додумал не додуманное им. Другие проделали умственную работу, которую надлежало ему самому довести до конечной точки, а доведя, решиться на следующий шаг, ведущий к действию.

Теперь Бестужев видел: действие намечено и неотвратимо. Уклончивость Рылеева — верное тому подтверждение.

Что ж, он не из тех, кто ждет у моря погоды. Сегодня к нему еще приглядываются, пробуют на зубок, но завтра… Завтра все, кому надлежит, увидят его решимость, удостоверятся в напрасной применительно к нему осторожности. Он делом докажет свою верность «духу времени», о коем многозначительно упомянул Кондратий.

Рылеев не заметил, либо не пожелал заметить обиженного тона. Скорее же всего ему необходимо было прийти к умозаключению, чтобы совершить дальнейший шаг. Он не скрытничал и не ахти как строго держивался конспиративных правил, даже посвящал свою мать в подробности. Но, вербуя единомышленников, умел выжидать.

Осмотрительность Кондратия Федоровича касательно Александра Бестужева оправдывалась и тем, что он видел родство их темпераментов, слабости друга как-то отражали его, рылеевские слабости.

В дальнейшем сам Бестужев, вовлекая новых членов, выказывал осторожность и только однажды потерпел фиаско. Не раскрыл лишнего, но человек, которого он считал готовым к действиям, в последний миг отдалился, тем породив долгое недоумение и задев бестужевское тщеславие…

Осенью 1823 года Рылеев открыл Александру Бестужеву тайну противуправительственного заговора…

В Северном обществе не угасали прения о конституционном проекте Никиты Муравьева. Муравьев двигался от «республиканской цели» к умеренности, к «выгодам монархического представительного правления». Рылеев шел в противуположную сторону, отстаивая республиканский идеал и активную тактику. В наперснике и соиздателе он хотел обрести не только нового заговорщика, но и союзника в полемиках.

Вступая в общество, Бестужев не заметил Рубикона. Ощутил лишь холодок в спине. Есть, значит, люди, шагнувшие от смелых слов к опасному делу. Риск совсем не тот, что от язвительных шуток по поводу императорского рескрипта (матушка, однажды услышав от сына эдакое, заткнула уши…). На кон поставлены жизнь, честь, достояние. Давно близкий к заговорщикам в мнениях, он не помышлял о действиях. Вопрос, брошенный Рылееву на мостике, горбившемся над Фонтанкой, оборачивался против него самого. Почему кто-то другой должен намечать программу? Почему столь бесстрашный в речах, он ждал совета, кем-то для него прочерченной линии?

Не потому ли люди, имевшие цель и программу, не слишком спешили включить его в сообщество?

Рылеев объяснял смущение Александра растерянностью, ободрял, успокаивал: цель будет достигаться не вдруг, поспешность не в намерениях Северного общества, впереди годы…

Заверения эти лишь растравляли уязвленное самолюбие. Бестужеву милее был бы безотлагательный рывок, позволяющий показать себя: вот я каков! Он ораторствовал на дискуссиях о законах, конституции, имущёственном цензе, представительном правлении. Но дискуссии эти остужали его пыл, обрекали на созерцательство.

Выяснялось, что наличествуют общества в Москве, на юге, в западных губерниях…

Отныне Бестужев среди людей, обретших себя на тех же перепутьях, что и он, трепетно хранивших память о 1812 годе, помнящих восстание семеновцев и революционную волну в Западной Европе. Он не уступал другим своей образованностью, запойно читал Геерена, Смята, Вольтера, Руссо, Констана, умел ввернуть цитату. Войдя в думу петербургской «управы», отстаивал радикальные воззрения.