Эмиль Кардин - Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))

Манил кузнец с тремя ножами, — вот она, силушка. И страшная. Наточит четвертый, пятый… Где конец ножам?

Не за свои головы страх, — сами хоть на заклание: «жертвуем собой», «славно умрем», «обречены». Но — дети, родители, братья, сестры. Ошалеет красный петух — не остановишь. И не только за отчий кров опасенья — за отечество.

О бунтах, мятежной черни Рылеев и Бестужев размышляли тогда еще, когда Штейнгель слыхом не слыхивал о тайном обществе.

Барон в канунный час излил свои тревоги. Князь же Вяземский, вздрогнув, замолкал на полуслове, беседа подступала к опасной черте — будто пальцем касался наточенного лезвия, раскаленного железа. (Он обжегся, в одиночестве читая-перечитывая крамольные песенные тексты. И — сберег их, сохранил копии в собрании собственных бумаг, когда авторы ушли в небытие…)

Их швыряло из крайности в крайность. От ножевой расправы к благоразумному возмущению. Но каким способом удержать стихию в строгих рамках благоразумия? Возбудить гнев легко, его и без песен в избытке. Разольется, потечет огненная лава, испепеляя все на своем неукротимом пути, померкнет легенда о последнем дне Помпеи.

Как тут без споров, ночных бдений, сломанных копий?.. Песнями продолжались шумные дебаты. Когда крамольную идею облекаешь в слова, не раз испробуешь каждое… Солдатам — свои песни, прочему люду — свои. Неодинаковые силы, и по-разному их направлять.

Офицерский переворотик, дворцовая интрига — не для Северного общества и не для Южного. Рылеев прав: дело тогда будет прочным, когда обеспечено «гражданским состоянием», опирающимся на военную силу, потому для солдат — песни особые. Народное восстание, мятеж черни не улыбались «северянам» и «южанам». Миновать Сциллу и Харибду и все же добиться свободы, всеобщего благоденствия.

Не надеясь на полки, затевать что-либо — чистейшее безрассудство. К этому не сразу пришел Бестужев, но придя, — не отступал. Повторял: полки, солдаты, армия, гвардия… Повторяя, постигал: солдаты — средство захвата власти. И — удержания народа. Войска в умелых руках — меч обоюдоострый: против самодержавной тирании и против могущей разбушеваться толпы.

Когда барон Штейнгель стращал уличными бунтами, Бестужев уже знал, кто не допустит этого. Уверился в своей правоте, но не был уверен — все ли удастся? Какие гвардейские полки и насколько надежны? Вникая в планы рылеевской «управы», вдруг увидел — разумнее вывести войска на Петровскую площадь, чем на Дворцовую. К Сенату, а не к Зимнему. Был и такой довод: сюда стечется гораздо больше народу, он укрепит настроение войск, будет под их охраной и надзором.

Бестужев из тех заговорщиков, кто ясно видел пропасть непонимания между заговорщиками и толпой. Язык разный.

Оба они, Рылеев и Бестужев, порицали друзей за галломанию. Сочиняя стихи и прозу, часто следовали старинным сказаниям. Но не заблуждались: дальше салонов их творения не пойдут. Потому и отважились на агитаторские песни и куплеты, подблюдные припевы. Дошли ли они по назначению? До полков — дошли. С солдатом легче договориться, чем с рябым плотником, у которого чуть что — шуточки да прибауточки, сам себе на уме. За его острым топором гляди в оба, как бы одноглазый двуглазых не провел.

Куда ни кинь, надо готовить офицеров и нижних чинов. Не все согласны, в части нижних чинов. Не согласны — пусть умствуют, ждут у моря погоды. Александр выложил без утайки: начинать что-либо, не имея надежды на солдат, безрассудно.

Откуда бралась надежда?

Большинство в «управе» — офицеры, они могли составить мнение о подчиненных, Хоть и нелегко это; у нижнего чина крестьянский корень, память о двенадцатом годе, о европейских селянах, не ведавших крепостного ярма. Правда, гордость победителей попрана аракчеевским сапогом. Однако попрана, да не растоптана…

Управляющий в Сольцах — плут и соглядатай — норовил угодничеством, доносами снискать расположение барыни. Прасковью Михайловну его нашептывания не занимали, строгая старшая дочь грозила выгнать жуликоватого Егора, чтоб ноги его в доме больше не было, не видеть эту хитренькую бороденку, зыркающие глазки…

Александр Бестужев, редко навещая Сольцы, отстранялся от хозяйственных забот. С книгой и трубкой валялся на широченном диване, грыз перо, делал наброски. Либо ездил верхом по речному берегу, гулял по лесу. Но подгадывал вернуться к приходу Егора. Слушал, открыв дверь, из своей комнаты.

Бестужева занимали Егоровы россказни. Особенно про солдат, наезжавших в отпуск. Они, если верить управляющему, поносили царя-батюшку, обзывая его лжецом, обманщиком (сулил за спасение отечества скостить годы службы, накинуть жалованье; как прогнали французов, ничего не исполнил), потешаясь над земляками, уповавшими на государево милосердие.

Сходные вести и у Кондратия из своего Батова. О подобных же умонастроениях сообщали другие офицеры-заговорщики. Они старались эти настроения распалить, подбрасывали в огонь бревешко-другое. Но не всякое увещевание действовало. Сократить срок солдатчины, отменить крепость — принимается. Однако конституция, справедливые законы, Народное вече, просвещение — облако словесное. Пугача бы лучше вспомнили, кликнули клич к бунту, воззвали: жги да режь… Неправедная присяга? Трон должен наследовать Константин, а зарится Николай? Солдату что Николай, что Константин; к его пожелтевшим, прокуренным зубам всего ближе мосластый кулак фельдфебеля.

Надвигались дни круговоротные, двери беспрестанно хлопали (вход был со двора), на вешалке вперемешку висели шинели, бекеши, рединготы с пелеринами, шубы.

Рылеев бледен, не встает с дивана, шея забинтована, дыхание с хрипом, голос слаб. Бестужев привез доктора-немца. Коротконогого, важного, в фиолетовом фраке. Не раскрывая саквояжа, доктор ощупал тонкую шею Рылеева, приложил ухо к груди, посмотрел гортань и язык. Выражение недовольства удерживалось на свежем докторском лице. Лекарю все не нравилось: воспаленное горло, хрипение в груди, дым и духота в комнате, холод из плохо пригнанного окна. От сухого компресса проку не будет; делать влажный, менять каждые два часа, горло полоскать настоем трав (достал пакетик из саквояжа). Никаких волнений, словопрений. Тишина, тишина, тишина. Покой, покой, покой. Доктор погрозил перстом Рылееву, Бестужеву, двери, из-за которой слышались голоса. Всему неуемному дому.

Едва доктор исчез, между Бестужевым и Рылеевым завязался спор из-за полоскания горла. Кондратий полосканий не выносил, пакетик с травами так и не распечатали. Вошли люди, Наталья Михайловна сменила компресс, ее тяготила болезнь мужа, весь этот проходной двор… Однако Кондратий, поцеловав руку жены, уверил, что подобные условия для него целительны…