Эмиль Кардин - Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))

Прасковья Михайловна сообщнически улыбнулась, Николай многозначительно прижал палец к губам.

Старший брат прикидывал, как бы после обеда спровадить Павлика в Кронштадт, к черту, к дьяволу, чтоб ноги его не было в Петербурге. Отныне их дом — точка опаснейшего пересечения, угроза час от часа будет нарастать. Куда повернется колесо фортуны? Сберечь бы самого младшего, последнюю опору матушки, сестер…

— Во вторник созовем семейный совет, — уверенно возгласил Николай. — Время зажигать свечи.

Прасковья Михайловна спохватилась, то-то и оно, близится обеденный срок, что там у Евдокима?

— Ты уж, Николенька, с Ленушкой займи гостей. Я — по дому…

Николай ненадолго остался один в пустой зале с большим столом, накрытым белеющей в полумраке скатертью. Он не лгал матери, уверяя, будто послезавтра соберется семейный совет. Глядишь, и соберется. Скрывал желание выпроводить Павлика? В том его сыновний долг — щадить матушку. Этот долг он пытался совместить с долгом перед отечеством. Всякая утайка ему давалась трудно — слишком прям по природе. Это хорошо понимала Любовь Ивановна, Люба. Потому и трагичен их роман…

Рассчитывал ее повидать сегодня, возвратясь из Кронштадта. Полчаса, четверть часа. Но сбила встреча с Батеньковым на набережной. Сумеет ли теперь вырваться? Что привезет Кондратий? О чем заседание у Трубецкого? Вечером — совещаться к Рылееву…

Сдав Батенькова с рук на руки Николаю, Александр хотел уединиться в своей комнате. Старший брат задержал его. Не смущаясь Гаврилы Степановича, сказал насчет Павлика. Александр не нуждался в уговорах, сделает все, чтобы Павлик, отобедав, покинул дом…

Наверху в тесных сенях Павлик точил лясы с Машей и Оленькой, Александр включился в болтовню, потом отозвал брата, наговорил с три короба: теснота, ночуют гости, он и сам заночует на Васильевском. Младший выслушал старшего и пообещал уехать, твердо решив провести ночь в Петербурге. Сашина настойчивость убеждала: что-то зреет. Никогда не простит себе, оказавшись на отшибе.

Стараясь ни на кого не наткнуться, Александр сбежал по широкой деревянной лестнице, прошел в комнату, считавшуюся его собственной. Заботливая рука наполнила чернильницу, зажгла свечи, положила свежее перо. Елена, милая Лиошенька. Даже не видя ее, чувствовал неназойливое сестринское обожание.

В комнате брата Елена, испытывая трепет, читала тексты, знакомые по журналам, разбирала исправления. Они редки, как и помарки. Бестужев неохотно ковырялся в написанном. Сорвалось с пера, так и будет. Первый порыв — от сердца, первая фантазия — самая яркая, первое слово — всего вернее.

Николай сует братца носом: огрехи, словесные несуразности; всякий талант любит шлифовку.

Не всякий, кипятится Александр, одни живописуют с натуры, другие по воображению, одни портретисты мгновенно улавливают сходство, другие постепенно идут к нему.

Николай мечтает, чтобы дарование брата совершенствовалось. Успех успеху рознь, взять Пушкина…

— Что Пушкин? — настораживается Бестужев-младший.

— Гений, — ответствует старший. — Любой строкой гений…

Полемика временами возобновляется, Николай кладет журнал, жирно подчеркнув фразы, обороты, кои относит к неудачным. Иногда, довольно редко, Александр соглашается, обещает шлифовать. Но забывает, вверяясь воодушевлению.

…Свежие чернила, новые свечи, отточенное перо, однако комната выглядит нежилой. Нет в ней мелочей — безделушек, обычных там, где поселяется Бестужев, ковра на софе, картин.

Кто-то додумался установить у окна конторку. За такой конторкой пишут стоя. А его рабочая поза — горизонтальная.

На конторке бювар казанского сафьяна, купленный в Москве. В нем — гравюры, литографии; замки, рыцари в стальных доспехах, вздыбленные кони, латы, меченные мальтийским крестом.

Сами собой оживали эти сцены, слышался звон тяжелых мечей, стоны, топот, ржание. В романтическом ореоле воскресала далекая жизнь. Он тянулся к ней, входил в нее, словно она рядом, еще длится. Не написал, не успел написать историю Новгорода. Мечтал, собирался с силами! Сколько говорено о том с Кондратием; увлеченный Рылеев делился с Пушкиным: «последние вспышки русской свободы». В разговоре с Пестелем о республиканском образе правления Рылеев взял в пример Великий Новгород…

На конторке — книжки «Полярной звезды» и «Библиотеки для чтения, составленной из повестей, анекдотов и произведений изящной словесности». Бестужев полистал «Полярную звезду» на 1823 год», нашел место:

«Вольные местичи вольного Новагорода! Не диво было, когда послы князей винили и стращали нас по-своему: дивлюсь, как новгородец мог предложить меры, столь противные пользам соотечественников!..»

Потом — о церкви, о Витовте, о торговле. Многое сегодня к делу. Всего ближе — конец речи Романа:

«Вам предлагают купить мир — временною уступкою прав своих и вечным стыдом родины. Граждане! Разве не испытывали вы, что уступки становятся чужим правом?..»

Раскрыть бы книжку перед бароном Штейнгелем: воспользуйтесь для манифеста. Тем бы перечитать, кто уповает на временные уступки, на шаткость междуцарствия. Не век ему длиться, мы от своего отойдем, свое упустим, — они с лихвой загребут.

Он листал альманах, пока из него не выпал клочок бумаги с коряво выведенными строками. Рука Елены.

«Муки ржаной куль —12 р. 15 к., пшеничной пуд — 3 р. 10 к., гречневой пуд — 2 р., рису пуд — 4 р. 20 к., курица хорошая — 90 к…»

Хозяйка, помощница матушки. Читает повесть брата, а в голове — почем мука, куры.

Однако и он держит в уме не только нить сюжета, но и всю историю Новгорода, когда пишет «Романа и Ольгу», помнит историю Пскова, когда сочиняет «Листок из дневника гвардейского офицера». История, не окостеневшая в именах и датах, не заросшая травой забвения, — ожившая в новых днях. На последней странице «Замка Венден» после того, как благородный Вигберт фон Серрат убивает злодея магистра Винно фон Рорбаха, звучит возглас автора:

«Ненавижу в Серрате злодея; но могу ли вовсе отказать в сострадании несчастному, увлеченному духом варварского времени, силою овладевшего им отчаяния?..»

Праведная месть, расправа с изувером и — «ненавижу в Серрате злодея»!

Полированным ногтем Бестужев отчеркнул на полях слова о рыцаре Серрате, медленно водя карандашом, взял их в рамку, заложил чистый листок между страницами.

Подвинув бювар, принялся тасовать гравюры, литографии, что серной спичкой воспламеняли фантазию.

Но не фантазией единой. В западных губерниях, в Ревеле он бродил среди нагромождений камня, лазил в гроты, пещеры. Подставлял лицо солоноватому ветру Прибалтики. Корпел над книгами, доискивался до мелочей. Читал «Хронику Ливонии» таллинского пастора Балтазара Руссова. Проникал в замысловатые переплетения геральдики, слушал седые легенды, равно дорожа правдой и вымыслом.