Эмиль Кардин - Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))

В канцелярии иркутского губернатора чиновник, не поднимая головы — овальная плешь в венчике редеющих волос, — бубнил: высочайшее распоряжение… Кавказский корпус… рядовым… без фельдъегеря… подорожная… погонные… рапортоваться в штабе графа Паскевича…

Ветер с Ангары гнал пыль по пустынной улице.

«В день св. Петра я был уже в Иркутске…» — писал Бестужев в письме к Эрману.

Братьям в Читу: «Лечу к стенам Арзерума…»

Из холодной Сибири — в теплую.

Дорога дарила бодростью. Когда быстрее — вольготнее на сердце. На поселение с Матвеем Муравьевым-Апостолом они плелись по ступицы в осенней грязи, медленно утюжили ухабистый зимник. Понурые обозы, черные деревеньки. Воображение распалялось для того лишь, чтобы нарисовать жизнь более отрадную, чем увиденная.

Это он и втолковывал Матвею Ивановичу. Тот обдумывал его слова, сперва про себя, потом — вслух. У литературы — кто спорит? — великий жребий, ей дано воспарить над убогостью бытия. Но только ли героическими образцами, надзвездным полетом жива словесность? Пренебречь мужиками, сопровождающими обоз? Творить сплошь рыцарей и злодеев? Отвернуться от жребия, какой сужден тысячам?.. Заговорщики отстаивали волю для этих тысяч, однако их постигла неудача. Быть может, вникая в обнажившуюся перед ними жизнь, авторы из когорты заговорщиков поймут истоки краха на Петровской площади? Воспевая мечту, рожденную высокой фантазией, не сократить бы им свой сочинительский век…

Не раз в Якутске Бестужев задумывался над этими суждениями Матвея. Развивая их, следовало, вероятно, признать, что книжных рыцарей без страха и упрека защищает сочинитель, не обретший своего героя среди соплеменников. Не нашел желаемого и уносится в поднебесье.

Бестужев пережил крушение планов, выношенных у Синего моста, писал стихи о горькой доле. Но — поэт-неудачник? Все восставало против досадной роли. Особенно теперь, когда в стремительном путешествии он испытывал подъем нерастраченных сил.

«…Я на миг въехал в Европу, чтобы снова покинуть ее. Ровно через месяц от холмов Саянских я уже был под тенью Эльбруса и Бештау».

Почтовый тракт кончался в Екатеринграде. Отсюда шли земли, где без казачьего сопровождения не показывайся. И оно не всегда спасало, — чеченцы вырезали охрану.

После Владикавказа дорогу стиснуло Дарьяльским ущельем, каменные глыбы нависли над головой, пахнуло холодом.

Проем раздался, посветлело, справа уже вздымали снеговые холмы…

Лошади, спотыкаясь, брали крутизну Военно-Грузинского шляха, камни из-под копыт долго катились по склону, прежде чем их заглатывал Терек.

Пробужденный рассветом — блеяли овцы, лаяли собаки, — Бестужев нагнулся к чемодану с бумагой, уложенной поверх вещей. За окном впереди розовел в ранних лучах солнца Казбек: протяни, кажется, руку — упрешься в ледовый панцирь. Пониже на покатой макушке — монастырские башни.

К нему вернулось одушевление, родившееся еще вчера, когда кони вступили в тенистый распадок Дарьяла.

Сладко потягиваясь, Бестужев вышел на улочку и стоял, вслушиваясь в неумолчный шум горного потока. Терек, розовеющий Казбек, монастырь Святой Троицы — едино. Могучий мир, открывающий ему объятия.

— Ты, барин, знать, желанен Кавказу, — заговорил с ним случившийся рядом казак; босой, но с ружьем за плечами. — Примета есть: от нежеланного гостя Казбек укрывается облаками…

Он заселит аулы, каменистые берега, сакли своими новыми героями — сынами Кавказа.

Дальнейшие строчки вылетели из памяти. Миновав их, Бестужев заставил себя вспомнить остальные.

Пушкину-романтику близки величие и вольный ветер Кавказа, родство гор и бури. Создав «Кавказского пленника», Пушкин одухотворил горы; с человека, прикоснувшегося к ним, падали оковы светской суеты. Узрел бы поэт снова обрывистые вершины, увенчанные старинными башнями, услышал рокот Терека и, как в былые времена, обратился бы к идеальному, отверг никчемного Онегина, глухого к великому в жизни и в природе…

Босого казака распирает от новостей с Военно-Грузинской дороги. Позавчера горцы увели в плен доктора; отбили, невзирая на конвой и пушки, купеческий табун; при проезде Хозрев-Мирзы ранили нукера. Весной была и вовсе забавная история, — казак заранее фыркал. Из Петербурга поспешал фельдъегерь — невзрачный, коротышка, но смельчак. Не захотел ждать охраны, — быстрее в Тифлис. Пуля пробила сумку с бумагами, вторая угодила ямщику в то место («Вы уж извините, ваше благородие»), откуда ноги растут…

Бестужеву не захотелось оставаться в долгу у казака. Он рассказал, как четырнадцать человек, сопровождавших его на речке Белой, возвратясь на пост близ Ардона, были атакованы тремястами наездниками (кто их считал? однако цифра внушительная). Целый час казаки отстреливались из-за укрытий. Но полил дождь и замочил ружья. Черкесы ударили в шашки, изрубили на куски русских, лишь одному посчастливилось спастись…

Подали завтрак (сыр, терпкая зелень, плоские лепешки белого хлеба, вино), кормили и взнуздывали лошадей. Бестужев делал короткие пометки для письма к доктору Эрману. А если расширить письмо, перевести на русский и — чем черт не шутит — напечатать? Никакого вздора, эпистолярные записи путешественника…

Дорога опоясывает горный кряж; там, где она расширяется, станции, смена лошадей, ремонт повозок.

Он слышит, не веря ушам своим, что на этой станции — на этой! — останавливался Пушкин. Кто говорит — час назад, кто — вчера. Какой Пушкин — Лев Сергеевич? Александр Сергеевич? Пожимают плечами…

Не дожидаясь, пока у повозки сменят колесо, сломя голову скачет верхом, без сопровождения, не зная толком куда. Но дорога — одна: найдет, догонит!

То-то и беда: не одна.

Конь едва шевелит ногами. Дотянуть бы до Крестового перевала, до Коби. Неподалеку, в селении Квешети, резиденция правителя горских народов на Военно-Грузинской дороге майора Бориса Гавриловича Чиляева. На грузинский манер — Чилашвили. Для Бестужева Борис — друг и однокашник по Горному корпусу.

Чиляев радушно усаживает его за тот же стол, за которым недавно потчевал Александра Сергеевича Пушкина, а год назад — Александра Сергеевича Грибоедова…