Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

— Нет! Об этом больше говорить не будем. Я ясно сказала: не буду…

Меня еще один раз отпустили «на срок, подумать». На следующий раз, потеряв терпение, распоясавшийся новый начальник стал кричать:

— А нам легко? Вы что думаете, я сюда сам пришел? Больше ничего не умею? Меня партия призвала на этот пост. Сказала: ты здесь нужнее! Вот почему я здесь!

Он расхаживал по кабинету — «цельнокроеный», убежденный в своих правах и правоте.

— Сложа руки сидеть, понятно, проще!

— Я работаю!

— Слыхал. Одной вашей службы мало. Сегодня мир сложнее. За каждым кустом враг. Только и ждет нашей промашки. Это кому-то предотвращать надо?

Весь мир, в его представлении, находился в кулачном бою. Все дрались, кубарем катались, вцепившись друг другу в глотку. Он это понимал. Я — нет. Он свой долг выполнял, выкладывался до конца, был гражданином своей страны, а некоторые «безмозглые баронессы» били баклуши, занимались одной «брехней». С неприкрытой ненавистью глядя на меня, он наступал опять:

— Еще раз обращаюсь к вашей совести. Ну? Есть она у вас? Ну?

— Ведь я же сидела, в конце концов, Господи!

— Это нам и надо. Меньше подозрений будет, — обрадовался он вдруг. — О ваших, о таких нам более всего знать необходимо.

— Нет! Не могу! Еще раз говорю: не буду!

— Затвердила: не буду! — внезапно перешел он на «ты». — Ты мне в дочки годишься. Понимаешь ли, кому говоришь «нет»? Ты самому Сталину это говоришь. Вот он стоит на Красной площади, на трибуне, как в войну, обращается к народу: помогите, надо! А ты ему: «Не могу!» Что же получится, если ему все так отвечать станут? Тебе жизнь предлагают. Вместе со всеми быть предлагают. А ты? Твое дело — оправдать доверие, которое тебе оказывают. Тебе сына найти обещают. Ты человек вообще или нет?

Я была не человек. Исчадие боли. И он, в конце концов, не смел говорить со мной, как с детдомовским подростком. Не смел обещать, что за доносительство мне выдаст адрес сына. Но он не унимался, жал и жал:

— Ей говорят: сына найдем, а она… Я не могла этого выдержать. Я его ненавидела! И я сорвалась. Я закричала:

— Не смейте! Не надо!

Что-то выкрикнув в ответ, начальник с силой хлопнул дверью и вышел, оставив меня одну в кабинете.

Постепенно успокоившись, я подумала: это не может быть просто вербовкой. Я им понадобилась, чтобы пробиться к кому-то конкретному именно через меня. Но какое мне до этого дело, «господа нелюди»?

Открытой на столе лежала папка — «собрание сочинений» доносов многих авторов на меня. Как и при аресте, меня выморачивали одиночеством. За спиной в уголья разваливались поленья, догоравшие в «голландке». На оконные стекла давил налетающий ветер. Домов через пятнадцать отсюда находилась моя комната. Лечь бы в постель и проснуться в другом веке, лучше — в прошлом…

От неожиданного дробного стука в окно вздрогнула. Встав и открыв дверь, крикнула:

— Здесь кого-то зовут!

Вернувшийся в кабинет начальник открыл форточку:

— Кто там?

— Я, сынок, уборщица со школы, — раздался оттуда масляный женский голос. — Там счас к учительше заключенный хахаль пришел. В классе они. Без света сидять. Третья дверь справа по коридору. Если сразу кого своих пошлете, так словите их на месте.

— Хорошо, мать. Спасибо, мать.

…Вот как мастерится подноготная этой жизни. Сознательные представители населения в ролях «матерей» и госчиновники — «сынки». «Пошлете! Словите!» Основы безбедного существования общества. Вот они!

— Ну? — кратко спросил начальник.

— Бесполезно.

— И я так думаю.

Он нажал на звонок под крышкой стола. Как во фрунзенской внутренней тюрьме, тут же вошел дежурный:

— Идем.

Это — мне? Ноги плохо слушались. Звенело в ушах. Открыли дверь в небольшой закуток. Закрыли. Теперь и вправду — все!

Села на лавку. Потом легла. Хотелось забыться, ничего не чувствовать. Как долго все это обматывало мутью, кружило. Через это прошли все: Семен, Илья, Тамара Цулукидзе, Симон, Мира, Алексей. У них так же заваливалось сердце… так же не было никого вокруг. От меня самой ничего не зависело.

— Так куда ее? — слышалось из-за двери. Про меня?

— В путевом листе написано.

— Конвой вызывать?

— Давай, — юрко сновал челнок из слов между дежурным и кем-то еще.

Затем все стихло. На ручных часиках стрелки показывали пять часов утра, когда загремели ключи.

— Выходи.

— Куда?

Указали на кабинет.

— Ну что? Будем кончать. Соглашаетесь с нами сотрудничать?

«Он, что же, сидел здесь всю ночь, этот нелобастый, рукастый начальник? Или выспался дома и пришел опять?»

— Нет! Делайте, что задумали. Я все сказала.

— Идите. Вызову еще.

Не доверяя этому «идите», шла к двери, спиной ожидая чего угодно.

Все внутри дрожало: не арестовали? Одной стороной дорога лепилась к поселку, другой была обращена к лесу. Густой молочный туман, исходивший из болота прилесья, рассасывался на глазах. Пели птицы. Квакали лягушки. Я не шла, ступала. Сейчас, сию минуту должно было, казалось, открыться нечто бесконечно важное. Сама Истина. Вот сейчас, в этом рассеивающемся тумане… в поселке Коми…

Почудилось почему-то там, в белесых испарениях, пять повешенных… Я шла и плакала, повторяла их имена. Все, что было с ними, после них и теперь, соединялось в одно. Я ощутила фантастическую связь всех жизней. И тех, великих, и отца, и собственной.

…Не успела я открыть дверь в квартиру, как тут же из своей комнаты выскочила соседка Фаня, работавшая в регистратуре, а за нею медсестра Анна Федоровна, непонятно почему оказавшаяся в гостях в столь ранний час. Обе были сильно пьяны. По одежде было видно: спать не ложились, глушили водку. Я обессиленно привалилась к притолоке. Опухшая от слез, рыжая, веснушчатая Фаня метеором слетала к себе в комнату, и обе, приставив мне ко рту стакан водки, заставили выпить.

— Думала, не увижу вас больше. Простите меня, я подлая, подлая! — запричитала Фаня.

Ах вот оно что! Ну конечно же. Вот откуда у них такая точность чисел и часов. Она давно приставлена ко мне. Потому и поселили вместе. Сколько же их было за жизнь? Серебряков, Роксана, «вторая подруга», Евгения Карловна в Джангиджире… Разве всех перечтешь? И я могла очутиться в их стане?

— Ладно, бедная Фаня, не плачь. Хорошо, что не постеснялась попросить прощения. Я с рюмкой-то водки не справлялась, а сейчас и стакан не подействовал. Голова оставалась пронзительно ясной.

Теперь, закрыв дверь, все надо было додумать до конца. Ни вызовов, ни вида этих пальцев с пугающе желтыми набалдашниками ногтей ни при каких обстоятельствах я больше видеть не могла. Паспорт? При мне. Трудовая книжка? Кого-нибудь попрошу вызволить после. Вещички? Без них!

Не знала только — куда ехать. Не было и главного — денег. Где их взять?