Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Тем же вечером я улетела в Бостон. Помню, как я смотрела из иллюминатора вниз, на город: мне было страшно, что Дэн где-то там, внизу, среди миллионов огней, а я — здесь, наверху, в ночи, и меня отделяют от моей пристани мили черного неба.

Рождество тоже не задалось. Дэн был в Чикаго, а я — в Нью-Гемпшире. Я писала в дневнике:

«24 декабря 71-го.

НЕНАВИЖУ Рождество. Не могу дождаться, пока все это кончится. Какого хрена делаю я с моей жизнью? Толстая, как черт, липну к Дэну…

Понедельник, 27 декабря.

Рождество прошло на редкость скверно. Мы с папой поругались. Скучаю по Дэну. Купила новые ручки».

Вот все, что я написала в тот день. Потом собрала вещи, уехала и провела остаток каникул у приятеля Эми, в Саутэнде. Уже там я описала свою ссору с отцом. Возникла она, как всегда, вроде бы из ничего. По непонятной причине он вдруг разозлился за то, что я не перезвонила какой-то девице, которую не видела с пятого класса; отцу она, однако, нравилась, он болтал с ней каждую неделю, когда она диктовала ему по телефону счета из бакалейного магазина. Думаю, он и посоветовал ей позвонить, когда я буду дома. Вот что я написала (заткни уши, мягкосердечный читатель!):

«На следующий день папа разошелся по-крупному. Понес насчет того, что мне плевать на всех, кроме себя самой и своих бостонских друзей — на него, на Мэтью, на всех остальных. Я становлюсь тупой и вульгарной особой и вожусь с вульгарными и пошлыми людьми. А еще он сказал, наверно имея в виду книжку Лэнгстона Хьюза, которого он считает дрянным поэтом, что я с головой окунулась в эту культуру. «Я всегда буду относиться к тебе с любовью и нежностью, но лучше тебе не терять моего уважения. Я сильно меняюсь, когда перестаю уважать кого-то». Поцелуй меня в зад, Джи Ди.

Наутро я смоталась».

В следующие каникулы Дэн вернулся из Чикаго (не знаю, почему он пропустил семестр), и мы поехали отдохнуть к Пэт. Зима кончалась, пришло время расчищать место для весны, как это делают индейцы. Пэт сказала, что очень скоро придут Чужие лица, в одну из ближайших ночей. Чужие лица (мужчины из племени, надевающие маски, которые можно видеть в музеях, и в самом деле становящиеся чужими) каждую весну выбирают определенную ночь и ходят из дома в дом, изгоняя духов зимы и прочих духов, от которых лучше избавиться.

Нас разбудил какой-то грохот. Я выбежала из спальни. Маленькие сестренки Пэт, Тесси и Бетани, стояли в передней, крепко прижавшись друг к дружке и зажмурив глаза. Я подхватила их на руки. С этого места мой рассказ не может течь плавно, потому что время перестало течь. Нельзя рассказать в нашей обычной временной парадигме историю о том, Что происходило вне времени или в ином времени. Вот почему некоторые истории принимают форму стихотворения. Вот почему формой других историй может быть только песня или танец. Я знаю, что видела маски и слышала их, но единственное, что, как я думаю, мне дозволено помнить визуально, — это контур спины одного из танцоров, кружащихся в пляске. Я знаю, что они приходили, во мне остался даже ритм танца, набор движений. Я также знаю, что не могла не видеть их лиц, ведь все делалось в открытую, и в прихожей горел свет. Просто время искривилось.

Следующее, что я помню: я сижу на диване с малышками на коленях, и занимается заря. Маски ушли. Четырехлетняя Бетани смеется: «Я совсем не боялась, а вот Тесси /трехлетняя/ боялась, и я ее все время обнимала». Настоящие «ловцы» могут быть и большими, и маленькими.

Только через много лет, попытавшись записать эту историю, я поняла, что каких-то вещей совсем не помню, и что время исказилось. Я позвонила Дэну и спросила, что помнит он. Дэн не очень любит говорить о таких вещах, но я на самом деле хотела знать. Разные движения он запоминает прекрасно, как настоящий гроссмейстер [234] Дэн теперь — солидный, преуспевающий специалист по передаче имущества корпорациям. Как он сам говорит — в рейд и на разведку надо отправлять краснокожего! На самом деле, во Вьетнаме это было не так забавно. Мне рассказывали, что индейцев, которые, возможно, не видели другого леса, кроме лесопарков на окраинах, посылали прямо на передовые позиции, в джунгли. . Оказалось, и он тоже не сознавал, что время изменилось, пока не попытался связать его воедино, нанизать, как бисер, на нить рассказа.

Он помнит, что куда быстрее меня выбежал из спальни, и что отчим Пэт загнал его на кухню, когда Чужие лица со страшным грохотом распахнули входную дверь. Но после этого, вплоть до самой зари, время и память отступили, и их место заняли ритмы танца.

Однажды я расхохоталась посреди лекции в Гарвардской школе богословия, которая не славится легкомыслием, припомнив одну встречу с друзьями из резервации. Лекторша, назвавшая себя «эко-феминисткой и теологом», распространялась о духовности коренных американцев, будто вообще можно говорить о таких разных народах как о некоей общности. Она разливалась соловьем об их уважении к земле, а я вспомнила, как в давние времена мы с Пэт поехали на уик-энд встречаться с нашими парнями. В городе зашли в бар — меня без проблем обслуживали с четырнадцати лет — и решили взять пару упаковок пива, а потом поехать по Версэлской (произносится Вер-сэлской) окружной дороге куда-нибудь в поля. Мы уселись в кружок, болтали, пили пиво, дурачились, смотрели на светлячков, пока не настала пора возвращаться. Мы подобрали весь мусор, но перед самым уходом один из парней поставил банку с пивом на землю. Я, мисс-ратующая-за-чистоту-окружающей-среды, схватила ее, собираясь вылить пиво и взять с собой пустую жестянку. Мягко, но тоном, не допускающим возражений, парень велел поставить ее на место. Позже Пэт сказала мне, что они так делают всегда, оставляют жертву духам полей.

Преподавательница молола свое, а я вспомнила эту священную банку «Шлица» и весело расхохоталась. Дух дышит, где хочет, там, где вы меньше всего его ожидаете. Порой он говорит с вами в псалмах, порой — в священном танце, а иногда произносит сакраментальную фразу: «В доме нет „Шлица“ — в доме нет пива».

Каникулы перед последним классом я провела в Корнише, на старой отцовской квартире над гаражом, Дэн летом преподавал в Дартмуте по программе ЭйБиСи. Я могла бы перебраться к нему, но мой младший брат тоже приехал на каникулы в Корниш. Я не хотела подавать дурной пример, и каждое утро, перед тем как брату проснуться, папин старый «сааб», который он отдал мне (эта развалина джипу и в подметки не годилась!), стоял на нашей подъездной дорожке. Дэн в этом плане тоже не подкачал: возил моего брата по окрестностям, играл с ним в баскетбол, но никогда не показывался за завтраком.

Этим летом как-то раз случилось нечто необыкновенное. Я поехала в город за почтой вместе с папой. Пока он ходил за письмами, ждала в машине, не встретив ни мистера Каста, ни мистера Керзона. Папа, возвращаясь, держал в руках какой-то конверт. Вгляделся в адрес, потом спокойно, не открывая, порвал конверт на мелкие кусочки и положил в боковой кармашек, предназначенный в машине для мусора. Подняв глаза, сказал, что письмо от Сильвии, его первой жены. Она впервые давала о себе знать с тех самых пор, как они разошлись после войны. «Разве тебе хотя бы не любопытно, что она могла написать?» — спросила я. Мне просто не верилось. Папа сказал — нет, если он покончил с кем-то, значит, раз и навсегда. В то время меня поразило его самообладание, и я признавалась себе со стыдом, что на его месте не удержалась бы и хотя бы заглянула в письмо. Я молча задавалась вопросом, нет ли у меня где-нибудь сводных сестры или брата.