Юрий Макаров - Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917

Я расписался на конверте и говорю:

— Молодцы, Иркутские гусары!

— Счастливо оставаться, Ваше Благородие! — Вскочил на коня и был таков.

Нужно сказать, что гусарское пожелание «оставаться счастливо» было как нельзя более уместно и своевременно.

Не успели гусары скрыться за домами, как наш дозор на кладбище открыл по опушке леса бешеную пальбу. Значит и они что-то увидели, если не колонны, так дозоры. Расстреляв свои патроны, они, как было им приказано, прибежали назад.

Минут через 10 началась по нас артиллерийская стрельба. Била, нужно думать, батарея с самой короткой дистанции, чуть не прямой наводкой, по деревне гранатами и зажигательными. Сразу же начались пожары. Как сейчас помню, из одного дома, который зацепила граната, выскочила простоволосая женщина с ребенком на руках и с диким воем стала бегать вокруг горящей избы. Через полчаса вся деревня была в огне. Счастье еще что не было ветра, хотя тушить все равно было некому.

Покончив с деревней стали бить уже прямо по нас. Стреляли легкими. Приблизительно до часу дня все было сравнительно благополучно. Несмотря на сотни гранат, которые рыли воронки и сзади и спереди, ни одна прямо в окопы пока не попала. Около часу одна все-таки угодила почти в самый наш окоп. Упала и разорвалась в 4-х шагах сзади. Адский грохот, пахнуло жаром, вспышка зеленоватого света, удушливая вонь какого-то газа и летящие камни и комья земли… Когда мы очухались, оказалось, что третьему от меня солдату снесло полголовы, а еще через несколько человек одному осколком проломило грудь. Через несколько минут он умер.

Пока что мы не дали ни одного выстрела. Винтовок на бруствер не клали и большинство сидело не выставляя голов. Около меня устроились 4 человека моей связи, которые в мой 12-кратный бинокль по очереди наблюдали за тем, что делается у врага. Около 2-х часов дня у немцев началось движение. Орудийный огонь еще усилился. Застрекотали пулеметы и стали брить по нашим окопам. Струя шла то слева направо, то справа налево. Пули щелкали по камням бруствера. Когда струя приближалась, головы ныряли за бруствер, а потом, как трава после вихря, подымались снова.

Пулеметный огонь вдруг сразу прекратился.

— Вашсродие, идут!

Я стал на колени и схватил протянутый бинокль. Впрочем, отлично было видно и без бинокля. От леса отделилась разомкнутая линия людей в касках с шишаками. Винтовки несли в руках. Взводу Павлика они из-за кладбища не были видны, но нам и резерву Ситникова наступление было видно как на ладони. Когда от леса отделилась 2-ая линия, но моему знаку, оба окопа, сто двадцать человек, открыли огонь, не пачками, а частый и очень прицельный. Расстояния все были измерены. Немцы бросились на землю, и подобрав раненых снова отхлынули назад в лес.

Через полчаса повели уже осторожное наступление, перебежками, накапливаясь к кладбищу. Нашим прицельным огнем мы им очень мешали, но остановить мы их, разумеется, не могли. Для этого нужны были пулеметы, а их-то у нас и не было.

Часа в 3 дня, из-за кладбища немцы опять повели наступление. Но из кучи, в которую они неминуемо сбились, укрываясь за каменной стеной, под огнем на 600 шагов, на гладком как ладонь поле, построить боевой порядок оказалось дело трудное и для немцев. Тем более, что они с немецкой добросовестностью пытались это проделывать как на ученьи. Сначала рассыпаться по фронту, потом повернуться на 90 градусов и на широких интервалах идти в атаку. Вот тут-то наша трехъярусная оборона и оказалась на высоте. На этот раз уже все три линии, и Павлик и Ситников и я, открыли по ним пальбу такую серьезную, что никакого наступления не вышло. Те, кто выбежали, сначала бросились на землю, а затем, кто бегом, кто ползком повернули опять за ограду. Впрочем, несмотря на четырехчасовую бомбардировку, мораль защитников деревни Порытые была, столь высока, что мы не побоялись бы и атаки. Памятуя слова великого однополчанина, что «штык молодец», подойди они ближе, мы, конечно, пошли бы в контр-атаку, в штыки.

Вот тут как раз произошел случай, к которому я веду все это длинное повествование. Можно бы и прямо с него начать, но так, пожалуй, выйдет нагляднее…

После неудачной атаки немцы опять усилили ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь. Одна из бомб угодила в сенной сарайчик, в 5 шагах за нашим резервным окопом. Сарайчик вспыхнул как свечка. Вся линия окопов оказалась освещена как в театре. На людей полетели горящие головни. Только что я хотел послать им сказать, чтобы перебегали к нам, как вижу подымается во весь свой богатырский рост фельдфебель Ситников, а с ним еще 5 человек, и начинают они этот горящий сарайчик разметывать.

Принято считать, что в пожарные идут люди смелые, но пожарные горящие дома разносят баграми и топорами, а не полуаршинными шанцевыми лопатами и голыми руками. Пожарные на работе одеты в особую брезентовую одежду, которая не загорается, а не в солдатские шинели… Наконец, пожарных на работе поливают из кишки водой, а не пулями из ружей и пулеметов…

В результате 10-минутной работы, сарайчик разметали, но один из пожарных был убит пулей в голову и упал в огонь. Двое были ранены и получили тяжелые ожоги. Остальные пожгли себе руки, лица и шинели. Из шести человек помню фамилии трех: фельдфебель Ситников, мл. унт. — оф. Василий Камков и ефр. Бездорожных. Имена других трех не помню. Всех их я представил к крестам, Ситникова и Камкова к III степени (4-ая у них уже была), а остальных к 4-ой.

Конечно, пойди на нас как следует, по-настоящему, полк — нас наверное бы смяли. Но или немцы думали, что нас много больше, или они не придавали этому пункту большого значения, но как бы то ни было, больше атаковать они не пробовали.

Когда стемнело нам привезли патронную двуколку и кухни. А еще через 3 часа мы получили приказание уходить.

Всего за этот день 5-го февраля наша 12-ая рота потеряла шесть человек убитыми и пятнадцать ранеными, главным образом от артиллерийского огня. Немцы, нужно думать, потеряли много больше.

После годового пребывания на лечении в Петербурге, окончательно оправившись от последствий довольно тяжелой операции, в 20-х числах июля 1916 года я в третий раз выехал в действующий полк.

Как и в первые разы, жена провожала меня только до вокзала и отхода поезда не ждала. Дальние проводы — лишние слезы.

Путь мой лежал на Киев, Ровно и дальше до расположения полка.

Кроме изрядного количества более или менее ненужных, но украшавших походную жизнь вещей, нового английского непромокаемого пальто, кожаного футляра для письменных принадлежностей, кожаной сумки через плечо, для папирос, литрового термоса и проч., — все подарки заботливых родственников — вез я с собой на воину еще верховую лошадь. Приобрел я ее совершенно случайно, и вот каким образом.