Юрий Макаров - Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917

Пытаться ввести в среду офицерских жен какое-то подобие субординации — противоестественно и нелепо. Полковник всегда старше капитана, годами, службой в полку и опытностью. Свою долю почтения и уважения от младших он получает законно и натурально. Но предположите, что такой сорокалетний холостяк полковник, с 20 годами службы в полку, пожелает жениться на 20-летней девочке, только что со школьной скамьи. И 30-летняя жена капитана, мать троих детей, должна будет стать к ней в положение младшей, уступать ей место, являться к ней первая с визитом и т. д.

Уже по своей природе, во всякие свои объединения, — особенно лишенные прямой, непосредственной цели, — женщины, к какому бы они кругу ни принадлежали, и как бы воспитаны ни были, неминуемо вносят мелочность, откуда пикировки, пересуды, сплетни и всевозможные мелкие гадости…

Конечно, нельзя требовать, чтобы все 45 офицеров полка были между собою закадычными друзьями. Но при помощи внеслужебной дисциплины, которая существует в Собраньи, легко добиться того, что весьма мало симпатизирующие друг другу люди, будут во внешне приличных отношениях.

С женщинами, опять-таки совершенно независимо от круга и воспитания, даже таких скромных результатов добиться немыслимо. Среди дам всегда найдутся «неразлучные приятельницы», но будут и такие, которые «не выносят» и «терпеть не могут» друг друга, чувств этих своих скрывать не станут и разумеется всеми силами будут стараться втянуть в свои распри и мужей. И это еще не все. В таких полковых «семьях», со включением туда и жен, неминуемо заводятся ухаживания, флерты, и, как неизбежное следствие их, дуэли, разводы, обмены женами и стремительные уходы из полка.

Поэтому никакой полковой социальной жизни, обязательного знакомства «домами», обязательных общих увеселений и т. п. быть не должно. Обязательное общение должно быть только между офицерами, в Собрании или в других местах, но исключительно на «холостой ноге». Если бы полк был «дипломатический корпус», участие жен в общей жизни было бы обязательно. Если бы полк стоял в каком-нибудь глухом местечке на австрийской границе, где единственные цивилизованные женщины это жены товарищей — это было бы неминуемо. Но в городе Санкт-Петербурге каждый имеет возможность найти себе приятный круг знакомых и помимо полка. Берегитесь «Маленького Гарнизона» и Купринского «Поединка». А потому, долой «полковых дам» и да здравствуют «жены офицеров», которые чем меньше принимают участия в полковой жизни, тем лучше для них самих и тем спокойнее для их мужей.

В мое время оба эти течения вылились в нечто среднее, но со значительным уклоном в сторону второго. «Полковые дамы» существовали, но в полковой жизни участия почти не принимали.

Прежде чем жениться, офицер по закону спрашивал разрешения командира полка, но разрешения давались сравнительно легко, особенно во время войны. Помню два или три случая отказов, но в этих случаях, если бы молодые офицеры просили разрешения у своих отцов, то результат был бы тот же.

При женитьбе повелительно вставал один насущный вопрос. Вопрос материальный. Если холостому офицеру его личных средств хватало только на себя, а у невесты не было ничего, то тогда приходилось уходить и искать службу, которая оплачивалась лучше, чем офицерская.

Считалось, что все жены офицеров должны быть между собою знакомы. Для этого каждая должна была побывать у каждой в приемные дни, между 5 и 7-ью часами вечера. Считалось достаточным это сделать раз в году. Младшие начинали, старшие отвечали.

Для того, чтобы узнавать жену своего товарища на улице и в публичных местах, те же ежегодные визиты к полковым дамам должны были проделывать и все офицеры. Для молодежи это была довольно тяжелая повинность. Для храбрости отправлялись обыкновенно по-двое на одном извозчике. Покончить с этим делом нужно было до второй половины ноября, до полкового праздника. Тогда же, до праздника, полагалось быть у жены командира полка.

Как сейчас помню мой первый визит в командирский дом, визит не так чтобы очень удачный.

Когда я вышел в полк, командиром был Г. А. Мин, хотя сам человек скромного происхождения, но по жене, рожденной княжне Волконской, принадлежавший к самому большому Петербургскому свету и любивший всякий блеск и великолепие. В жене его, Екатерине Сергеевне, наоборот, не было ничего «грандамастого», и видом, манерами и платьями она очень напоминала какую-нибудь Тульскую помещицу средней руки. Была еще дочка, Наташа, тоже очень милое и скромное существо. Тем не менее, благодаря вкусам хозяина, командирский дом был поставлен на очень широкую ногу, и даже командирские денщики, вместо обыкновенных белых солдатских рубашек, в торжественных случаях облекались в ливрейные фраки и красные жилеты.

Приемный день у Екатерины Сергеевны был суббота. С визитом я отправился, сколько помнится, в одиночку. Уже подходя к подъезду, мне сильно не понравилось, что весь двор был полон карет. Были и придворные. Автомобилей в то время еще не водилось, по крайней мере в общем обиходе. Вошел я в швейцарскую, сняли с меня пальто и я, как полагалось, в самом новом сюртуке, с длинными штанами, с шашкой через плечо, левая рука в белой перчатке, по очень скользкому паркету, со сдавленным сердцем, пошел на пытку. Прошел две пустых залы и подошел к большой гостинной, откуда слышались оживленные голоса. Для бодрости я шел довольно быстро. Гостинная была не очень большая и для робкого визитера весьма подло устроенная. Около двери был поставлен большой резной красного дерева «трельяж», надо полагать еще времен Александра I, когда он наследником командовал Семеновским полком и жил в этом доме. Трельяж этот как ширма заслонял от входившего всю гостинную, со всеми гостями. А когда его обогнешь, то на быстром ходу, тут думать уже некогда. Еще несколько шагов и ты в самой гуще. Я смутно видел, что сидели какие-то дамы, стояли какие-то генералы, несколько офицеров других полков, двое или трое наших; видел круглый чайный стол, не с самоваром, а с серебряной спиртовой машинкой, вокруг него какие-то девицы и люди в статском.

Хозяйку дома, Екатерину Сергеевну, я как-то мельком видел, но конечно не узнал и бодрым шагом направился к первой даме, которая мне показалась самой подходящей. И, конечно, не попал. Шаркнул ножкой, чмокнул даму в ручку, а потом, как полагалось в Собрании, стал обходить всех гостей, с правого фланга, приговаривая: подпоручик Макаров, подпоручик Макаров… Руки, конечно, не протягивал.

Ждал, чтобы мне ее подали. Это я твердо знал еще с детства. Потом вышло самое скверное. Сел я на какой-то хрупкий золоченый стул и одна из девиц принесла мне чашку чаю (отнюдь не стакан, на светских приемах стаканов не давали) и принесла еще маленькую фарфоровую тарелочку с печеньем. Я вежливо поблагодарил и взял. Сижу. В правой руке у меня чашка, а в левой фуражка, перчатка и тарелка. Очень неудобно. Чтобы попробовать печенье, нужно поставить на пол чашку, что делать не принято. Чтобы глотнуть чаю, нужно как-то избавиться от фуражки, перчаток и тарелки. Но куда же их деть? Можно было, конечно, положить фуражку на колени, в нее сунуть правую перчатку и наверх водрузить тарелку. Но проделать это одной левой рукой, затянутой в перчатку, без долгой предварительной практики и с неспокойной душой было здорово трудно. Я и не решался и сидел так довольно долго с самым мрачным видом. Наконец, одна очень молоденькая девица сжалилась надо мной, отобрала у меня чашку и тарелку и увела меня беседовать к окнам. По дороге я еще услыхал, как одна из дам сказала другой, показывая на меня глазами: «pauvre garcon». Сказала тихо, но я расслышал. Беседа наша у окна походила больше на вопросник.