Карла Рэй - Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели

Будучи прирожденным психологом, она научилась использовать людей, не теряя к ним сочувствия.

Монастырь Монжуа был огромным. Его невероятный фасад простирался вдоль авеню Монжуа, а примыкающая собственность, Лоншамп и Ле Шато, смотрели на другую улицу. Содержать эти древние трехэтажные сооружения стоило немалых денег. В зимнее время огромные помещения отапливались только благодаря пожертвованиям одного из брюссельских богачей. Счета за топливо были чудовищными, поскольку в течение всей зимы во внутренних помещениях на трех этажах поддерживалась постоянная температура в двадцать градусов выше нуля. В монастырской школе занимались примерно девятьсот учащихся, живущих в Монжуа постоянно, и множество учеников, приходящих ежедневно. Все в жилых помещениях было огромным: спальни, столовая, классы, коридоры, даже храм. Потолки были столь высокими, что окна располагались выше человеческого роста ради соблюдения пропорций.

Во время дозволенного перерыва для общения в столовой меня представили и в соответствии со скромным статусом посадили рядом с рабочими сестрами. В конце концов, я еще не занималась преподавательской деятельностью и не имела «репутации». Я ее и не хотела иметь, однако подобное мнение было ошибочным: люди, способные создавать себе репутацию, были полезны и высоко ценились церковной системой. Я же чувствовала себя не в своей тарелке, когда дело доходило до подобных игр. Оставалось лишь надеяться, что мне удастся убедить всех и каждого в своих добрых намерениях и продемонстрировать пока еще нигде не проверенные способности преподавателя.

МОНАСТЫРЬ Монжуа предлагал новую и довольно смелую услугу: образование для детей богатых американских бизнесменов. Семьи американцев не хотели, чтобы их дети сталкивались с глубокими и зачастую жестокими бельгийскими предрассудками. ( Американцы – иностранные выскочки, которые считают, что знают больше нашего, и отнимают у нас деловые возможности.) Посылая детей в специально организованную для них школу, американцы только усугубляли социальную отчужденность, а мать Жозефина должна была успокаивать раздраженных бельгийских покровителей, проделывая это со свойственным ей изяществом и дипломатией.

Школа Сент-Джон, как ее называли, включала в себя все начальные классы, но ей самой попросту не хватало места. Мне доверили обучать детей труду. Материалы для занятий и детских работ хранить было негде, кроме как на полках, занятых книгами, и те очень часто оказывались на полу.

Амбиции матери Жозефины отражались в ее требованиях, согласно которым дети должны были хорошо учиться, и особенно это касалось труда. В конце концов, рукотворные предметы были чем-то осязаемым. Координация у пятилетнего ребенка развита не столь хорошо, как у девятилетнего, но почему бы не помочь детям расширять свои возможности? Дети превратились в сырье для монастырской машины по созданию репутации, а я в любом случае прибыла для испытаний, так что не имело значения, выполнимо мое задание или нет.

В результате я много работы делала сама, бесконечно пытаясь исправить неизбежные ошибки малышей. В то же время мне становилось ясно, что американские дети обладают неустрашимостью, в корне отличаясь этим от австралийских, английских и бельгийских детей. У них была уверенность в себе, что казалось удивительным и обнадеживающим. Они были открыты, разговорчивы, общительны и не привыкли приходить в класс молча, как учили всех нас. Я втайне надеялась, что от них никогда не потребуют соответствия таким деспотическим правилам.

Нет необходимости говорить, что я не имела ничего общего с управлением. Я даже не была классным руководителем. Молодая сестра Стефан, худая, сообразительная ирландка-директриса, несомненно, получила резюме, выставлявшее меня не в лучшем свете. У нее была бессознательная привычка презрительно кривить тонкие губы, вскидывать подбородок и не обращать внимания на то, что я говорю. Невозможность содержать материалы для труда и детские работы в порядке давала ей отличный шанс делать мне выговоры. В конце концов, я положила все предметы в коробки и разместила их в передней части класса, у официального места учителя, где по ним точно не будут ходить.

Слишком мелочно будет рассказывать, что все мои старания фактически саботировались. Надоедливая критика сестры Стефан воспринималась мной как постоянные притеснения. Я здесь, чтобы проходить испытания, но как в такой обстановке я смогу их пройти? Наконец, я сдалась и решила смириться с происходящим.

К моему немалому удивлению, меня попросили преподавать английский язык. Обучение в Манчестере включало обязательное преподавание английского, поэтому задание казалось достаточно честным. Я не смогла найти учебный план, поэтому спешно сама придумала несколько уроков. Мне нравилась поставленная передо мной задача, но все довольно быстро закончилось во время внезапной проверки матери Жозефины. На доске я написала глагол «to eat» («есть»). Прошлое время выглядело как «ate»: «Этим утром она ела яблоко».

И тут прямо перед всем классом мне заявили, что я ошибаюсь. На правильном английском «ate» следует писать как «eat», настаивала мать Жозефина. Я вежливо возразила, но она не сдавалась.

«Сестра, возможно, в ходе своего обучения вы что-то пропустили, поскольку английский не ваш родной язык. Пожалуйста, исправьте свою ошибку».

Она наблюдала, как я меняю «ate» на «eat». В тот момент я променяла еще немного своей честности на смирение, а вместе с честностью и самоуважение. До сих пор я не знаю, была ли мать Жозефина просто педантичной, поскольку «eat» является устаревшей формой причастия прошедшего времени, или то было испытанием, имевшим целью узнать, сдамся я или буду сопротивляться. В любом случае, английский язык я больше не преподавала.

Убежденность главы ордена в том, что для Австралии я недостаточно хороша, и было причиной, по которой, как мне сказали, я находилась в Монжуа, словно на курсах повышения квалификации. Поэтому я готовилась к довольно жесткому обращению. Будь у меня другой стиль мышления, и опыт был бы другим. Скорее всего, меня бы не притесняли и не относились ко мне как к глупому ничтожеству. Если б мы с матерью Жозефиной хоть раз смогли поговорить по-человечески, кто знает, как изменилась бы моя жизнь в руководимом ею монастыре.

ОДНАЖДЫ мать Жозефина отослала меня с глаз долой на улицу. Я подстерегла ее, когда она покидала столовую, в отчаянном желании поговорить. Я была в Монжуа больше месяца и еще ни разу не беседовала наедине ни со своей настоятельницей, ни с кем бы то ни было еще. Казалось, я вообще не имею никакого значения. Она отправила меня прогуляться, решив так попросту избавиться от моего присутствия. На улице стоял холодный зимний день, по небу плыли хмурые тучи. Я надела перчатки (в них внезапно обнаружились дырки, словно прогрызенные невидимой молью) и пошла на площадку для отдыха. Я не спросила, как долго мне надо гулять, и не собиралась возвращаться, пока не получу такой приказ. Но как я могла ожидать, что мать Жозефина, под началом которой находилась тысяча человек, запомнит, что послала меня на холод? Я упрямо не желала вернуться и узнать, не хватит ли мне гулять? В результате я упорно бродила по двору пять часов подряд до самых сумерек, и, возможно, ходила бы целую ночь в ожидании того, что настоятельница, наконец, признает свое неблагоразумие.