Карла Рэй - Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели

«Сестра!» Я очнулась от настойчивого голоса молодой монахини, со всех ног бегущей ко мне. «Мать Жозефина передает вам, что вы можете вернуться». Она подошла ближе и заглянула в мое замерзшее лицо. «Я увидела вас из окна, – объяснила она, – и спросила мать Жозефину, что вы делаете так долго на холоде, а теперь еще и в темноте». Мать Жозефина всего секунду выглядела озадаченной, но потом промолвила лишь одно: «Можете выйти и позвать ее».

На следующий день у меня поднялась температура, что было неудивительно после столь длительного пребывания на холоде. Втайне я испытала облегчение, поскольку решила, что смогу отдохнуть от работы. Меня послали к врачу на прием и, если потребуется, за лекарствами. К моему удивлению, она сказала, что у меня нет температуры! Я была потрясена: лоб и щеки горели, сухие губы потрескались. Я осмелилась спросить, не сломан ли градусник, но от меня грубо отмахнулись. Ей приказали не обращать внимания на мои просьбы? Не было ли это частью наказания?

Я стояла у врачебного кабинета, не зная, что делать дальше. Врач занималась своими делами, и я набралась храбрости попросить у нее еще раз измерить мою температуру. Она неохотно согласилась, но результат оказался тем же – температура в порядке. Я подумала: может, моя температура ниже, чем у других людей, и ее подъем показался врачу нормальным уровнем? Не получив ни сочувствия, ни лекарств, я испытала неодолимое желание забраться под одеяло и уснуть. У меня быстро развилась тяжелая простуда, из-за чего мне запретили общаться с остальными и на три дня освободили от преподавания, но остаться в кровати не позволили.

МОИ РОДИТЕЛИ отправились в Голландию и по пути решили увидеться со мной в Бельгии. Это было замечательно. Меня переполняли радостные эмоции от возможности снова их увидеть, и они тоже были счастливы нашей встрече. «Как ты, Карла?» – спросила мать, пристально глядя мне в глаза. Я медлила с ответом. Мне хотелось отбросить все условности и рассказать, как плохо здесь живется, но лицо мое оставалось спокойным. Я все еще была преданна ордену и никогда не выносила сор из избы.

Мать Жозефина проявила чрезвычайное гостеприимство, будто мои родители были королевскими особами. Их угостили чаем с печеньем и провели по монастырю, завершилась экскурсия в церкви. Впрочем, жилые помещения монахинь и место, где спит их дочь, им не показали. Если бы это случилось, отцу бы понравился матрас из конского волоса. Тем временем мне очень хотелось поведать им все без прикрас о своей здешней жизни. Возникло жгучее желание, чтобы они увезли меня домой. Как и в шестилетнем возрасте, мне хотелось, чтобы родители обняли меня и дали понять, что любят. Ничего подобного не случилось, когда мне было шесть, ничего не произошло и в Бельгии. Наконец, наступило время прощания, и они уехали.

РОЖДЕСТВЕНСКИМ утром я проснулась в своей спальне на последнем этаже и бросила взгляд из крошечного окна на косые крыши домов: в то предрассветное время все вокруг покрывал снег. Это было волшебное утро. Я пробила корку льда в тазу с водой и умылась.

Днем самые молодые сестры общины долго убирали снег с широких мощеных дорожек перед монастырем. Большими лопатами и жесткими метлами мы сбрасывали снег в водосток. Около дюжины монахинь работали на улице более трех часов.

Несколько дней спустя снова пошел снег. Он слегка подтаял, затем замерз, и нас послали счищать наледь, вооружив солью и ломами. Мимо нас прошла пожилая чета. Если бы только я не подняла глаз и не поймала взгляд старика! Словно подпав под действие какого-то проклятия, он посмотрел на меня, неожиданно поскользнулся и всем телом рухнул на лед. Он застонал от боли, жена помогла ему подняться. Никто из нас не заговорил с ним и не бросился на помощь – правило молчания отдаляло нас от людей, запрещая любые проявления человечности.

Пансионеры разъехались по домам на рождественские каникулы, и вся община на три дня погрузилась в размышления, как это было принято по праздникам. Для руководства этим процессом был нанят священник-иезуит, дважды в день вдохновенно читавший в храме проповеди. Это была отличная возможность улучшить мой французский. Бог знает, каково было злополучному священнику с энтузиазмом рассуждать перед группой женщин, сидевших неподвижно и из притворной стыдливости даже не смотревших на него. Бросая на священника редкие взгляды, я поняла, что его, должно быть, просили не смотреть сестрам в глаза, и вместо этого он адресовал свои речи статуям и стенам в задней части церкви.

В рождественские каникулы я начала писать родителям письмо. Это было единственное письмо, которое я сумела отослать им за шесть месяцев пребывания в Монжуа. Чтобы его закончить, потребовалось больше восьми недель, поскольку, как это ни странно, каждый раз, когда я просила бумагу, мне давали только один лист, и, прежде чем рассматривалась каждая (письменная) заявка, проходил не один день. Почтовую бумагу хранила сварливая и непривлекательная из-за недостатка гормонов монахиня. Кажется, она считала своей обязанностью не давать мне бумагу, конверт и марку, превратив этот процесс в молчаливую и мучительную эпопею.

Мать заметила, что четырехстраничное письмо было датировано двадцать шестым декабря, но не приходило к ней до марта. Этот факт, а также собственно содержание письма вызвали у матери беспокойство относительно моего благополучия. Я восхищаюсь ею за такую проницательность, поскольку письмо было достаточно оптимистичным. Тревогу она почувствовала, когда прочитала замечание о недавнем процессе размышлений: «Знаешь, можно быть несчастной, жалкой, одинокой и бедной, как церковная мышь, и тем не менее все равно испытывать счастье, потому что Господь всегда с тобой».

Мать начала выяснять, почему я не вернулась в Австралию вместе с другими сестрами. Она адресовала свои вопросы настоятельнице в Дженаццано, настаивая, чтобы та написала в Англию. Через некоторое время она встала в позу и жестко потребовала ответов, чувствуя, что что-то идет неправильно. Именно мать способствовала тому, что я уехала из Брюсселя, но, прежде чем это случилось, прошло еще два месяца.

КАК РАЗ в то время одной из учениц понадобились уроки английского языка, поскольку она собиралась вскоре отправиться в Англию. Меня спросили, не желаю ли я стать ее учителем, и я с удовольствием согласилась. Когда родители девушки поинтересовались, сколько я возьму – будто я имела какое-то представление о бельгийской валюте или о стоимости часа преподавания, – я ответила: «Немного», – и это все, что они смогли выудить из меня за последующие недели.

Девушке было около шестнадцати лет, и мы отлично сработались. Она объясняла мне тонкости французского языка, и я не чувствовала себя в проигрыше. Мы занимались в маленькой музыкальной комнате, где пахло тиковым деревом, из которого были сделаны панели. В комнате был обычный скрипучий пол и окна ниже уровня плеч, выходившие на уличную площадку. Учеба шла хорошо, и с каждым днем крепло мое чувство собственного достоинства, поскольку рядом находился человек, выражавший только признательность. Это было очень здорово. Когда настало время уезжать, а я и не думала уточнять свою зарплату, отец девушки перечислил монастырю довольно крупную сумму. Сестра, отвечающая за финансы, публично объявила в столовой о щедром подарке, признав мой вклад. Неожиданно я приобрела некоторый вес в этом месте, что оказалось очень приятно. Я так никогда и не узнала, сколько денег заработала для монастыря.