Артур Черный - Мир Всем Вам.

У них было всё! Всё, чего мы никогда не видели и не имели в своей жизни. Весь мир протягивал им руку! Их приветствовали в Вашингтоне, обогревали в Тбилиси, давали приют в Лондоне, подпитывали живой силой в Прибалтике, Афганистане, Египте, Саудовской Аравии, Алжире, и даже Киев — мать городов русских — и тот, на свой позор, давал им хлеб. Все помогали им! И никто нам! А мы все равно трепали, все равно били их и гнали отсюда в шею! Мы — нищие голодные солдафоны, обманутые нашими правительствами, оклеветанные продажными демагогами и писаками, все равно стояли на ногах! А у них, кто шипел за нашей спиной, кто отливал для нас заграничные пули, никак не хватало сил, чтобы поставить нас на колени.

И никогда не хватит. Никогда за ними не будет победы!

Чечня. Когда-то здесь звучали хвастливые речи о непобедимых армиях, способных пройтись с огнем и мечом по целой России. Отсюда, с этого малого клочка земли, нам угрожали потерей Кавказа, разрушением Москвы и вековым рабством. Угрожали с такой наглостью, с такой самоуверенностью, словно это было предрешено книгами судеб. Отсюда был запущен миф о тысячелетней Ичкерии, которая еще будет потрясать половину земного мира…

Но прошло лишь несколько лет. Куда они ушли, те, кто вчера замахивался на нашу свободу? Кто стоял у микрофонов на митингах, кто разъезжал с громкими визитами по мировым столицам, кто, зарядив автомат, шел разрушать наши дома? Вон — земля побелела от их костей! Мы пришли и растоптали всех! Они думали, что нет им равных под солнцем, а мы отобрали его у них, и отправили всех в вечный мрак.

Где они, кто своими долларами думал повалить Россию, да не устоял сам? Кто хотел обладать чужим, да не удержал своего? Вон — забились в горные щели, уползли под землю, нарыли в ней нор и убежищ, бежали в Грузию, Турцию, Азербайджан. А теперь, в изгнании, в темных подземных берлогах, они слагают героические саги о погубленной своей родине.

Пусть слагают. Мы ведь, действительно, отобрали у них солнце, действительно, лишили их дневного света.

Землянки, времянки, лесные подземные лагеря… Они были разбросаны повсюду и нередко вставали на нашем пути. Иногда, чтобы их обнаружить, требовалось провалиться в скрытый дымоход, вентиляцию, уловить в воздухе какой-нибудь посторонний запах. Это были целые произведения человеческого искусства — мрачные холодные лабиринты со множеством дверей, комнат и коридоров, в сырых стенах которых сходили с ума от ненависти, усталости и отчаяния, стоявшие против нас люди.

Мы сумели отнять у них всё! И не оставили им другой радости, кроме света луны.

…Сколько потерь несли мы здесь по глупости, по лени, по неосторожности. Сколько раз уповали на извечный русский «авось». Мы были так самонадеянны, так сильны, что иногда просто забывали смотреть по сторонам, просто не помнили, что есть родной дом, куда обязательно нужно вернуться.

Многие получили ранения, изуродовали себя, стали инвалидами из простого человеческого любопытства; им интересно было знать, из чего состоят и как срабатывают снаряды, гранаты, взрывчатки. Кто-то учился применять незнакомое ему оружие, погиб сам или погубил другого. Так один гранатометчик, показывая новоприбывшему работу станкового АГС-17, начал в упор палить по ветвям деревьев. Осколки вспороли новичку горло, и за какие-то секунды его прибрала смерть. Другой, тем же способом, пытался в лесу прорубить себе сектор обстрела. Осколки прошили ему живот, и он немало помучился, прежде чем рассчитался с жизнью.

Кто-то неосторожно, по воле других, получил увечья. При посадке один из бойцов не успел влезть на броню, как водителю дали команду трогаться. Солдата затянуло под гусеницу, и БМП, пережевав ему катками ноги, выплюнула назад одно только месиво из тряпок, боли и костей. Этот окровавленный комок висел от самого паха. Все произошло ночью, и нужно было ждать рассвета, пока прилетит вертолет. Но солдату не повезло — за ним не поторопилась смерть. Какой-то самоотверженный летчик привел за ним в темноте свой «борт». А у него самого еще хватило сил, чтобы выжить после операции.

Многие уснули на посту и были захвачены в плен. Хотя никто и не видел их мертвыми, и числились они пропавшими без вести, мало кто верил, что у них есть какой-то шанс. Потому что там, куда их увели, всегда был слишком большой выбор своего конца: медленная мучительная смерть от голода, холода и побоев, от непосильного рабского труда, смерть под пытками, петля, крест, четвертование, дыба, сожжение, редко для кого-то пуля. И почти никому не выпадала свобода. Так двое солдат приволокли с собой на пост спальники, завернулись в них, и завалились спать. Утром взвод встал без своих часовых. Чеченцы унесли их с собой, но почему-то не тронули оставшихся. Обоих долго таскали по горам и лесам в качестве бесплатной рабочей силы, затем одного отправили на виселицу, а второго отпустили без выкупа. Он еще несколько дней пробыл в бригаде, где в шутку похвалялся, что попал в плен нищим, а вышел богачом (за много месяцев плена ему не переставали перечислять «боевые»), но вскоре уехал домой.

Некоторые, не справившись с собой, шли в аулы за водкой. Их не пугала ни ночь, ни плен, они не размышляли о смерти. Трое таких романтиков были окружены нашей ротой в какой-то низине, прижаты огнем к земле и, наконец, взяты в плен. Мы сначала не верили, что это свои, а те также приняли нас за бандитов. Но после, когда услыхали русский мат, они радовались нам, словно родным. Им повезло; их просто избили, бросили в зиндан, а затем отослали домой. Этим, да, повезло, но были и другие, кто не возвращался из таких походов, а, если и приходил обратно, то лишь для того, чтобы вскоре встать под трибунал. Один солдат расстрелял мужчину и двух женщин, что отказались продавать ему спирт. И утром на батальонный КПП пришла половина поселка. А после, еще несколько дней подряд, в этом поселке забрасывали камнями любые наши колонны. А мы подолгу судили между собой убийцу: кто давал ему десять лет лагерей, кто предлагал выдать его чеченцам, кто желал ему немедленной смерти, чтобы ничего не узнала семья. Никто не пожалел. Это не к тому, что здесь уместны или неуместны какие-то оправдания. Это к тому, что мы давно нигде не встречали жалости. И успели забыть, что это такое.

…Странно, но мы все еще верили в победу. Мы боялись произносить само это слово, говорили друг другу, что нет никакой надежды, но втайне думали об этом счастливом дне. И не потому, что представляли себя в роли великих героев прошлого, воротившихся домой со славой, а потому, что не видели другого выхода из этой беды. Мы ведь искренне хотели, чтобы всё скорее окончилось. Чтобы, наконец, прекратилась война.

Мы просто не понимали, что не будет тех побед, которые были в прошлом. Что Грозный 1995-го и 2000-го — это совсем не Москва 1941-го и Сталинград 1943-го. Мы привыкли, нас так воспитали, что конец каждой войне определяет победа или поражение. И мы наизусть знали законы истории: у нас уже был Брестский мир Хасавюрта, пришло время и Берлинской битвы.