Антанас Венцлова - В поисках молодости

Мы непринужденно беседовали о жизни, поэзии, славе. Кирша задумчиво сказал:

— Вот мы живем, мучаемся, пишем, мечтаем… И я подчас думаю, что ведь наступит время, когда нас не будет и всю нашу жизнь втиснут в несколько холодных, равнодушных строк энциклопедии… И это будет конец…

(Фаустаса Кирши давно нет в живых. И, думая о нем, и не только о нем, я с болью вспоминаю эту печальную философию…)

Пранас Моркус говорил о последнем номере журнала Кирши, спорил с певицей о какой-то роли, и казалось, что наш разговор его совсем не интересует.

Когда мы с Юодялисом вышли из кафе, то разговор сам собой зашел о Фаустасе Кирше. Да, поэт — культурный, воспитанный человек. Но я знал, что в его журнале сотрудничать не буду. Меня привлекали другие идеи, другие замыслы. В моем кармане лежала новая книга, которая меня волновала, возбуждала вихрь новых чувств — печали, гнева и протеста. Я чувствовал, что литература — как эта маленькая книжица, на обложке которой был виден костел, провода и повешенный человек, — должна кричать, протестовать против фашизма, против зверств и насилия. Это был сборник стихов Казиса Боруты «Литва крестов», который я только что получил из Риги. Я уже знал наизусть почти весь этот сборник.

«Вышла «Литва крестов» Казиса Боруты, — писал я Жилёнису, — это, по моему твёрдому убеждению, лучший наш поэтический сборник. Сюжеты — трагические события последних дней, с демонической силой воплощенные в слове. Вся наша литературная компания едва не плакала, когда я прочитал одним духом сборник в нашем кружке. Огромное впечатление. Я нисколько не преувеличиваю».

Перед выходом этой книги Казис писал мне: «Моя учеба закончилась. К такому выводу я пришел вчера. Теперь начинаю думать о чистом профессионализме, точнее — о теории литературной техники, о конструктивном реализме… По всей Европе это носится в воздухе». Он упоминал своего нового приятеля — латышского художника Струнке, [32] Струнке Никлаус — латышский график, сотрудничавший в антифашистских изданиях. который нарисовал обложку для его «Литвы крестов».

Стояла осень. Кружились несомые ветром над землей красные, желтые листья. Я снова приехал домой — на свадьбу Забеле. Юозас уже вернулся из армии. Раздобыв где-то котлы и змеевики, он гнал в кухне самогон. Собравшиеся вокруг котлов соседи пробовали крепкий первачок. Пиюс в углу избы прилаживал диковинный аппарат, которого не видывал никто окрест, — детекторный приемник. Приемник примитивный, из наушников раздавались то слова, то музыка. Но каждый, заходивший в избу, рвался к нему и слушал волшебные звуки, льющиеся неизвестно откуда. (На следующее лето на каникулах я видел в Любавасе такую картину. В открытом окне Верхней лавки играло радио, и люди говорили, что это дьявольское наваждение. Но вдруг музыка замолкла, и ксендз начал мессу. Услышав знакомый псалом, бабенки бросились на колени тут же, на рыночной площади, и принялись креститься. Все окончательно убедились в том, что без божьей воли радио работать не будет…)

Свадьба была веселее, чем когда-то у Кастанции. За столом снова сидел жених с ленточкой и веткой руты в петлице. Высокий, худощавый человек с прусской границы, от озера Виштитис. Он громко рассказывал, сколько заработал денег, выкапывая со своего поля камни, которые зимой он возил в Германию через замерзшее озеро. Рядом сидела наша Забеле, юная, с румяным красивым лицом, в фате. Подружки пели песни, от которых Забеле становилось грустно, и она вытирала глаза белоснежным платком. Жукайтис снова говорил речи, соседи и родные, съехавшиеся со всех сторон, ели и пили, в избе кружились пары. Теперь и я, научившись в гимназические времена танцевать, приглашал деревенских девушек, и свою двоюродную сестру Онуте Веливите, приехавшую издалека, с маминой родины. Онуте, нежная, красивая девушка, рассказывала, что собирается уезжать в Америку и там выйти замуж за своего жениха, который сейчас живет в Мариямполе, но тоже отправится с ней в дальние страны…

Кончался учебный год. Без особого усердия я посещал университет. Оказалось, что мудрости здесь было куда меньше, чем я ожидал. Намного больше я находил ее в книгах, которые просто пожирал без устали… Да, только книги, только друзья, и прежде всего Казис, влияли на меня; преподаватели (кроме одного-двух) не оказывали на меня влияния. Я немало печатался в журнале «Молодежь», публиковал пародии на поэтов в сатирическом журнале «Домовой».

Я опубликовал несколько стихов по мотивам поездки в Палангу. В одном молодежном журнале я увидел свою фотографию и следующий дифирамб:

«Певцом хаотичного, шумного, ни днем, ни ночью не смолкающего гула фабрик и грохота трамваев, певцом скрипки, плачущей в ресторанах и кабаках, певцом жалобного смеха и слез проституток, торгующих своим телом, певцом всего хаоса, именуемого городом, явился…»

Как вы думаете, кто же явился? Я с удивлением прочитал, что этот поэт — я. Кстати, трамваев в Каунасе не было, лишь тощая кляча таскала обшарпанный вагон конки от вокзала до ратуши.

А в конце года в большой аудитории университета состоялся так называемый суд над «Четырьмя ветрами». За столом восседал председатель суда Миколас Биржишка, появились и представители «Четырех ветров». Собравшиеся выступали с пылкими Речами, обвиняли и свидетельствовали. Чувствовалось, что движение «Четырех ветров», когда-то привлекшее молодежь своим протестом против главенствующих литературных направлений — романтизма, эстетизма, символизма, — выдохлось, сошло на нет. Петренас пытался изображать человека, руководящего большим и славным коллективом, но всем было ясно, что коллектива давно нет — одни из его членов перестали писать, другие погрязли в бульварной печати. Не дожидаясь конца суда, представители «Четырех ветров» высокомерно встали со своих мест и торжественно покинули зал. Когда они ушли, суд объявил приговор — приговорил «Четыре ветра» «к пожизненным каторжным литературным работам».

К каторжным литературным работам большинство этих писателей не привыкли, и лишь самые способные из них нашли позднее верный литературный путь. А большинство кануло в безвестность, унося с собой не только талант, но и раздутое самомнение, неясные, надуманные идеи.

Уже не хотелось идти туда, куда шел этот отряд способных литераторов. Полная безыдейность (хотя поначалу они и изображали левых художников), формализм, стилистическая изысканность, кроме того, богема, пьянство, слабоволие, которые мешают литературной работе, — все это уничтожило группу…

Нам, молодым, нужно было найти новый путь. Но какой? Да и кого причислить к молодым? Казис, Ляонас Скабейка, Бутку Юзе (по правде, я не был знаком с этим поэтом, но знал, что он значительно старше нас), Йонас Шимкус, недавно приехавший учиться в Каунас, Казис Якубенас, [33] Якубенас Казис (1908–1950) — поэт-антифашист. Костас Гелвайнис-Корсакас, [34] Гелванис-Корсакас Костас (р. 1909) — советский литературовед, академик, поэт. Бронис Райла? [35] Райла Бронис (р. 1909) — литератор, в молодости примыкавший к антифашистам, позднее — ренегат и реакционер, живет в США. Да. Но сможем ли мы создать серьезную группу, не слишком ли разношерстная компания собралась и по политическим убеждениям, и по литературным вкусам? Все это было неясно. Надо было организоваться, наладить общее дело. Хотелось верить, что в литературу мы пришли для того, чтобы работать с каждым днем лучше, серьезней, сильней.