Юрий Владимиров - В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945

В середине июля большинство пленных, включая меня, оказались на новой работе. Нас привели в основное хранилище с прессованными тюками сена, оставшимися там в небольшом количестве с прошлого года. Внутри хранилища имелся механический пресс с электроприводом и двумя катушками железной вязальной проволоки. На верхней площадке пресса во время его работы находился мастер-наладчик. Несколько человек бросали вилами сено в люк. Сено в порядке обязательной государственной поставки доставляли в военный городок местные крестьяне или их работники – поляки, украинцы, белорусы и даже русские, но, как правило, не военнопленные.

Руководил этой работой Якоб, и помогал ему Шиш-кан. Когда мы уставали или ленились и не хотели работать, то нарочно закидывали в люк очень много сена. Пресс от этого «захлебывался» и стоял до тех пор, пока Якоб или вызванный им механик-наладчик не приводили машину снова в рабочее состояние. А мы в это время отдыхали на сене.

Под утро 16 июля у меня покраснела и сильно распухла правая сторона шеи. Стало трудно дышать, глотать и говорить. После завтрака фельдфебель, обойдя строй, распорядился, чтобы я, как только прибуду со всеми в военный городок, не шел на работу, а сразу же отправился в медико-санитарную часть военного городка, где раньше мне приходилось дважды побывать как переводчику.

В медсанчасти я без особого труда попал на прием к нужному врачу, который определил, что у меня чуть ли не детская болезнь, свинка, и мне необходимо срочно ложиться в госпиталь, находящийся в деревне Шморкау недалеко от города Кёнигсбрюк. Тут же для меня подготовили и вручили конвоиру сопроводительную бумагу.

На другой день я с конвоиром Куле доехал на поезде до Шморкау. Здесь по главной улице мы добрались до госпиталя. Всю дорогу конвоир жаловался мне на свою тяжелую жизнь, и я пытался утешать его. В госпитале дежурный солдат привел меня в многоэтажный кирпичный главный корпус. В приемной комнате за столами сидели средних лет главный врач – немец и подчиненный ему худой, лет тридцати русский военнопленный – тоже главный врач Соколов. С ними был и красивый, чуть постарше меня русский переводчик, тоже пленный, и два других медика, один из которых оказался пленным французом. Медики осмотрели мою шею и, посоветовавшись между собой, отправили меня в палату, находившуюся в небольшом одноэтажном деревянном бараке. Палата была заставлена железными кроватями, на которых лежали и сидели больные. На кроватях не имелось ни белых простыней, ни подушек, зато были байковые одеяла и, как в нашем лагере, тюфяки и думки из грубой ткани. Мне определили пустовавшую кровать возле двери. Я, разумеется, представился новым товарищам, но не успел это сделать, как с радостными криками «Юра, Юра!» ко мне устремились двое больных.

Оказалось, это пленные, которых раньше я несколько раз водил в медсанчасть из лагеря на аэродроме в Каменце. Они сказали, что в госпитале есть еще несколько наших «земляков» и среди них тяжело раненный на работе и неспособный теперь передвигаться Михаил Иванович Снопков. Я было хотел сразу пойти к нему, но наступило время обеда. Он состоял из кольрабиевого или брюквенного супа и 8—10 картофелин, но качество супа оказалось лучше, чем в обычных лагерях для советских военнопленных. Хлеб был не черный с разными добавками, а хороший серый в виде длинного каравая.

В госпитале можно было помыться, постираться, побриться в умывальнике. Лечение осуществлялось советскими врачами в соответствующих кабинетах, в лабораториях делали различные анализы. Больным давали лекарства, делали уколы, массажи и другие процедуры. Утром и вечером врачи совершали обход палат. Утренняя и вечерняя поверки ограничивались простым подсчетом людей во всех палатах.

…Пообедав, я стал ждать прихода ко мне медиков, но никто из них не появился. Соседи усомнились, придут ли они вообще, так как была суббота – короткий рабочий день. Поэтому я с друзьями отправился проведать Михаила Ивановича.

Он лежал целиком укрытый одеялом. Мы позвали его по имени и отчеству, и он откинул край одеяла. Возникла голова, перевязанная бинтом со стороны левого глаза. Я поздоровался и услышал произнесенный незнакомым хриплым голосом вопрос: «Юра, Юра, неужели это ты, что с тобой?» Не успел я ответить, как за моей спиной послышался угрожающий крик: «Ребята, этот чувашонок – немецкий прислужник, полицай. Он хотел отнять у меня котелки. Давайте прикончим его!»

Я увидел человека, которому весной помогал отправиться в этот госпиталь, но вместе с охранником предлагал ему оставить товарищам хотя бы три котелка из имевшихся у него шести. Он отказался, и я ничего ему не сделал.

Но тут Михаил Иванович, собрав почти последние силы, приподнялся и громко произнёс: «Ты, сволочь, что ты говоришь! Ты сам настоящий подлец! Если бы не он, ты бы не был здесь и давно сдох!» Два моих друга схватили моего обидчика, и к ним присоединились еще двое «земляков», оказавшихся в этой же палате и опекавших Михаила Ивановича.

Мы долго говорили с Михаилом Ивановичем. Он рассказал, как с ним произошло несчастье. На шпалопропиточном заводе в Ризе он и напарник несли на плечах тяжелую шпалу, пропитанную креозотом, сильно действующим на кожу и слизистую оболочку. Кто-то из недругов что-то подставил им под ноги, и оба они упали. Напарник особо не пострадал, а Михаил Иванович получил тяжелейшие раны концом арматуры, торчавшей из стены здания. Ему вырвало левый глаз, а падавшей с плеч шпалой свернуло челюсть. Он сломал левую ногу и руку. Уже более месяца он лежит в этом госпитале, видит только правым глазом, ему трудно жевать и глотать твердую пищу. Приходится заталкивать ее в пищевод ложкой. Ему приходится все время лежать на спине, из-за чего образовались пролежни.

Все пленные, санитары и врачи в госпитале относились к нему хорошо. Некоторые выздоровевшие товарищи, направленные на работу к местным крестьянам, приносили ему оттуда хорошую пищу. Другие делились с ним обеденной пищей, выдаваемой в госпитале.

Пока мы беседовали, ко мне подошел сосед по палате и сказал, что меня дожидается главный врач Соколов. Соколов сидел на стуле возле моей кровати. Я извинился, что заставил его меня ждать. Врач поинтересовался моим самочувствием, осмотрел опухоль, дал мазь и показал, как смазывать больное место. Он попросил делать это трижды в сутки. Затем он предложил выйти с ним из палаты. Мы сели на скамейку за бараком и продолжили разговор. По словам Соколова, моя болезнь не тяжелая и особого лечения, очевидно, не потребует. Через неделю, как он полагает, я буду почти здоров. Сказав это, он поинтересовался, кто я такой, что делал до войны, где воевал, как попал в плен. А главное, его интересовало, что за люди у нас в команде – нет ли в ней желающих записаться в РОА. Такое поведение Соколова меня явно озадачило, и, как потом выяснилось, неспроста.