Томас Урбан - Набоков в Берлине

В одну из сетей московских агентов входили легендарная исполнительница народных песен, «курский соловей» Надежда Плевицкая и ее муж Николай Скоблин, генерал белой армии во время Гражданской войны. Оба они в начале тридцатых годов были завербованы в Берлине ЧК [126] Schlögel. Berlin Ostbahnhof, S. 250–251. . В новом центре эмиграции, в Париже, они в 1930 и 1937 годах участвовали в похищении двух царских генералов, которые руководили тайной антисоветской организацией и разрабатывали сценарии свержения режима Сталина. Скоблин занимал пост начальника контрразведки этой организации. Он должен был выявлять советских агентов, но был советским агентом сам. Скоблин занимался шпионажем не только в пользу коммунистов в Москве, но и сотрудничал с нацистами в Берлине. Кроме того, он получал деньги как связной бельгийской контрразведки. Таким образом, он был четырехкратным агентом-перевертышем. Когда раскрылась его роль в исчезновении двух белых генералов, он подался в Советский Союз. Там в конце тридцатых годов его следы теряются. Можно предположить, что он был расстрелян как человек, слишком много знавший о закулисных делах [127] Marina Grey. Le général meurt a minut. L'enlèvement de Koutiepov 1930 et de Miller 1937. Paris, 1981, p. 228–236. .

Надежда Плевицкая не смогла своевременно исчезнуть из Парижа. Она была арестована и умерла во время Второй мировой войны в одной из французских тюрем. Когда она была разоблачена как агент, вся эмигрантская община испытала шок. Певица была знаменитостью и до революции выступала с песнями даже перед царем Николаем.

Набоков посвятил судьбе актрисы, которая из любви к мужу попала в сеть агентуры, свой рассказ «Помощник режиссера». Не исключено, что она как сотрудница советского аппарата шпионажа передавала информацию и о Набокове, ведь она подробнейшим образом расспрашивала об эмигрантской колонии молодого писателя Ивана Лукаша, друга Набокова [128] Andrew Field. Nabokov: His Life in Part. New York, 1977, p. 164. .

Политическая позиция Набокова отражается скорее в его произведениях, чем в открытых политических действиях, однако он брал слово и на политических собраниях и атаковал советский режим. По случаю десятой годовщины Октябрьской революции он перед несколькими сотнями слушателей выступил с докладом, который был перепечатан в «Руле». Резкими словами он нападал на советскую систему:

«Десять лет презрения. Я презираю не человека, не рабочего Сидорова, честного члена какого-нибудь Ком-пом-дом, а ту уродливую тупую идейку, которая превращает русских простаков в коммунистических простофиль, которая из людей делает муравьев, новую разновидность formica marxi var. lenini. Я презираю коммунистическую веру, как идею низкого равенства, как скучную страницу в праздничной истории человечества, как отрицание земных и неземных красот, как нечто, глупо посягающее на мое свободное я, как поощрительницу невежества, тупости и самодовольства».

Набоков призвал своих соотечественников не проклинать своего существования в эмиграции.

«И заодно мы празднуем десять лет свободы. Такой свободы, какую знаем мы, не знал, быть может, ни один народ. В той особенной России, которая невидимо нас окружает, живит и держит нас, пропитывает душу, окрашивает сны, — нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и нет власти, кроме нашей собственной совести» [129] В. Сирин. Юбилей. К десятой годовщине Октябрьского переворота // Руль [Берлин] 18.11.1927, стр. 2. .

Набоков не ограничился этой речью. Несколько позже он выступил на собрании в кафе «Леон» по случаю десятой годовщины создания Белой армии, которая намеревалась изгнать большевиков из Москвы [130] Field. VN, p. 172. . Долгие годы он сторонился кружков бывших белых офицеров прежде всего потому, что из их рядов вышли убийцы его отца. Приняв участие в этом мероприятии, он выполнил заповедь своего отца, который еще за несколько часов до смерти выступил с призывом к эмигрантам прекратить свои позиционные политические сражения и отодвинуть назад личные распри, чтобы сконцентрироваться на великой цели — свержении большевистского руководства [131] Руль [Берлин] 30.03.1922. .

Не все руководители агентов были убеждены в либеральной позиции Набокова, многие питали иллюзии, что смогут привлечь его на свою сторону, может быть, даже побудить к возвращению на родину. Это было бы ударом по непримиримым противникам Советского Союза за рубежом и великолепным пропагандистским успехом, если бы сын известного политика эмиграции признал советский режим. Приглашение отдельных видных эмигрантов к возвращению в Россию с самого начала было составной частью пропагандистской политики Москвы. Максим Горький поддался этим ухаживаниям, так же как и композитор Сергей Прокофьев [132] Иван Бунин. Воспоминания. Париж, 1950, стр. 236. .

Но Набокова никогда не занимали мысли о предлагавшемся ему возвращении на родину. Два доклада документируют неудавшиеся попытки контактов со стороны посланцев Москвы в Берлине. Первый принадлежит самому Набокову. По его словам, в декабре 1931 года коммунистический писатель «Тарасов-такой-то» (речь идет об Александре Тарасове-Родионове) оставил в русской книжной лавке, в которой регулярно рылся в книгах Набоков, записку с просьбой о встрече. Из любопытства Набоков явился на предложенное место встречи в одном из берлинских кафе. Тарасов-Родионов расписывал ему преимущества жизни в Советском Союзе и пытался склонить его к возвращению в Москву. Например, говорил, что церковные общины процветают и сам он часто посещает богослужения. На вопрос, возможен ли новый выезд из страны, он сказал, что такого желания даже и не возникнет. А на вопрос, будет ли у него такая же свобода творчества, как в эмиграции, Тарасов-Родионов ответил: «Мы гарантируем вам самую лучшую свободу, которая только существует — свободу в рамках коммунистической партии». На возражение Набокова, что при таких условиях ни один художник добровольно не вернется назад, человек из Москвы воскликнул торжествующе: «Неверно, я только что говорил с Прокофьевым — он возвращается!» Разговор был прерван русским эмигрантом, продававшим шнурки для ботинок. Тарасов-Родионов, видимо, принял его за шпиона эмигрантской организации и бежал из кафе [133] The Paris Review 10.1967, p. 12. .

Композитор Сергей Прокофьев действительно отправился в обратный путь. Говорят, что в своем багаже он вез множество книг уже запрещенного в Советском Союзе автора Сирина [134] Иван Толстой. Курсив эпохи. Литературные заметки. С.-Петербург, 1993, стр. 22. . Однако вскоре после его возвращения в Москву на него стали давить советские бюрократы от культуры. Сталину не нравилась музыка Прокофьева. Но композитор пережил режим сталинского террора, в то время как Тарасов-Родионов был расстрелян во время «больших чисток» в Советском Союзе.