Ирина Ободовская - После смерти Пушкина: Неизвестные письма

Прощай, дорогой друг, и проч.

Дмитрий Гончаров».

В этом письме Дмитрий Николаевич прощался с сестрой навсегда. Он понимал, что возврата на родину ей нет. Но и там, далеко, она не будет счастлива, и желает ей мужествен­но перенести все, что ее ожидает...

В январе 1837 года в силу ряда обстоятельств братья Гон­чаровы вынуждены были перед свадьбой Екатерины Нико­лаевны дать Геккерну обязательство выплачивать ей еже­годно 5000 рублей. Это было непосильным бременем для бюджета семьи, фактически почти разоренной, и мы уви­дим в дальнейшем, что вопрос об этих деньгах будет зани­мать большое место в переписке с Дмитрием Николаевичем.

1 апреля 1837 года Геккерн с невесткой выехали из Пе­тербурга за границу. В Берлине они встретились с ожидав­шим их там Дантесом. Оттуда молодые отправились в Сульц, к отцу Дантеса, а Геккерн поехал в Голландию улажи­вать свои дела в Гааге.

В конце июня Дантесы и Геккерн приехали в Баден-Баден. Возможно, Дантес предполагал увидеться с лечившим­ся там великим князем Михаилом Павловичем и через него попытаться подготовить себе почву для возвращения в Рос­сию. Но тот, встретившись с ним, якобы даже не ответил на его приветствие.

Писем Екатерины Николаевны из Бадена мы не обнару­жили, но об их пребывании там мы узнаем из переписки Ка­рамзиных. Живший в это время в Бадене Андрей Карамзин довольно подробно описывает свою встречу с Дантесами. Так бурно реагировавший в первое время на гибель Пушки­на, резко осуждавший великосветское общество, погубив­шее, по его словам, поэта, он, однако, счел возможным оправдывать убийцу Пушкина. «Что Дантес находит защит­ников, по-моему, это справедливо: я первый с чистой сове­стью и со слезою в глазах о Пушкине протяну ему руку; он вел себя честным и благородным человеком — по крайней мере так мне кажется...» — писал он своим родным 28/16 февраля 1837 года.

Увидев чету Дантесов в парке Бадена, Карамзин первый подошел к ним; в начале разговора он высказал Дантесу свои обвинения в связи с трагическими событиями, но очень скоро тот сумел убедить его в своей «невиновности». Потом они встретились «за веселым обедом в трактире». «Последние облака негодования во мне рассеялись и я дол­жен делать над собой усилие, чтобы не быть с ним таким же дружественным, как прежде», — пишет А. Карамзин. Одна­ко, встретившись со стариком Геккерном, Карамзин не от­ветил ему на поклон и отошел от него, когда тот попытался с ним заговорить. Карамзины, по-видимому, были убежде­ны, что пасквиль был послан Пушкину Геккерном (этим и объясняется поведение Андрея по отношению к нему), убийцу же Пушкина они оправдывали.

Приведем также несколько выдержек из писем Софьи Николаевны Карамзиной.

«Я рада, что Дантес совсем не пострадал и что, раз уж Пушкину суждено было стать жертвой, он стал жертвой единственной...» (2 февраля 1837 г.)

«Дантеса будут судить в Конной гвардии; мне бы хоте­лось, чтобы ему не было причинено ничего дурного» (10 февраля 1837 г.).

«Некоторые так называемые «патриоты» держали, прав­да, у нас такие же речи о мщении, об анафеме, о проклятии, которые и тебя возмущали в Париже, но мы их отвергли с него­дованием» (29 марта 1837 г.).

Вряд ли эти строки нуждаются в комментариях. Вот их, Андрея и Софью Карамзиных, Щеголев имел бы полное право обвинить в том, что у них не было «никакой сдержки» в отношении к убийце Пушкина!

Сульц, где жило семейство родного отца Дантеса, был в те времена маленьким городком, затерявшимся в горах Эль­заса и насчитывавшим едва четыре тысячи жителей. Ста­рик Дантес, богатый помещик, член Генерального совета департамента Верхнего Рейна, занимал видное положение в Сульце. Внук Екатерины Николаевны, Луи Метман, оставив­ший биографический очерк о Жорже Дантесе, так описыва­ет усадьбу старика Дантеса:

«Жизнь была проста в большом старом доме, которым в Сульце, близ Кольмара, владел ее свекор, барон Дантес. Он был окружен многочисленной семьей, сыновьями, незамуж­ними дочерьми, родственниками. Дом с высокой крышей, по местному обычаю увенчанный гнездом аиста, простор­ные комнаты, меблированные без роскоши, лестница из вогезского розового камня — все носило характер эльзасского дома состоятельного класса. Скорее господский дом, неже­ли деревенский замок, он соединялся просторным двором, превращенным впоследствии в сад, с фермой, которая была центром земледельческой и винодельческой эксплуатации фамильных земель. Боковой флигель, построенный в XVIII веке, был отведен молодой чете. Она могла жить в нем со­вершенно отдельно, в стороне от политических споров и местных ссор, которые временами занимали, не задевая, впрочем, глубоко, маленький провинциальный мирок, ютившийся вокруг почтенного главы семейства».

Нетрудно себе представить, какой отклик нашел брак Дантеса в семье старого барона. Рухнули все надежды на столь удачно начатую карьеру сына: трагические петербург­ские события, разжалование в солдаты и позорное изгна­ние из России не давали надежд на какие-либо перспекти­вы, по крайней мере в ближайшие годы.

Мы не знаем, как относились Дантесы к Екатерине Ни­колаевне. Но полагаем, что «декорум» был соблюден. Нель­зя не учитывать того, что они жили в маленьком провинциа­льном городке и, конечно, стремились избегать всяких сплетен и пересудов. Однако Метман намекает на какие-то «политические споры и местные ссоры», от которых якобы была в стороне новая невестка. Обращает на себя внимание и то, что русскую невестку поселили не в большом доме, вместе со всей семьей, а в отдельном флигеле.

Казалось бы естественным, что, вступив в новую для нее семью мужа, Екатерина Николаевна должна была бы писать о ней Дмитрию Николаевичу, но она хранит глубокое мол­чание во всех дошедших до нас письмах о том, как к ней от­носились Дантесы. Ничего не говорит она и об окружавших ее людях, об обстановке, в которой живет. А между тем, как мы видели, Дмитрий Николаевич просил ее: «...Пиши как можно чаще, и с возможными подробностями, особенно во всем, что касается тебя...» Интересовались ею и в Петербур­ге. Так, в одном из писем к О. А. Долгоруковой за границу Вяземский пишет: «Интересно, какова будет ее судьба те­перь?»

Первое дошедшее до нас письмо Екатерины Николаев­ны написано ею вскоре после рождения дочери.

«Сульц, 30 ноября 1837 г.

Едва я избавилась от своего карантина (6 недель после родов, в течение которых, по обычаю того времени, роженица не выходила из дома), дорогой Дмит­рий, как спешу ответить на твое милое, любезное письмо. Я получила его через несколько дней после родов, и оно доста­вило мне большое удовольствие, как и вообще все письма, что я получаю от моей семьи, что, к моему крайнему огорче­нию, бывает очень редко. Мой муж сообщил тебе о рожде­нии твоей достопочтенной племянницы мадемуазель Мати­льды-Евгении, имею честь тебе ее рекомендовать, надеюсь, что со временем это будет очень хорошенькая девушка, пре­красно воспитанная, которая будет относиться к тебе с боль­шим уважением; сейчас она чувствует себя превосходно и становится очень толстой. Что касается меня, то я уже со­вершенно поправилась, через две недели я была вполне здо­рова, однако не подумай, что я делала какие-нибудь неблаго­разумные поступки, вовсе нет — в течение 6 недель я не по­кидала своих комнат, что мне достаточно досаждало.