Карл Отто Конради - Гёте. Жизнь и творчество. Т. 2. Итог жизни

Одинокому осталось лишь отчаяние. «А мной — весь мир, я сам собой утрачен» — так начинается завершающая строфа. И все же отточенным языком, поэтически-образно рассказывать о своей муке, в силу чего она словно бы обретает зримое бытие, — это облегчает боль и растерянность, и вплетенная в ткань элегии строфа-вопрос все же не требует в ответ безнадежного «нет»:

Свою «Элегию» поэт оберегал, как драгоценность. Он тщательно переписал ее начисто и хранил эту рукопись в папке из красной марокеновой бумаги, а позднее заказал для нее переплет с надписью «Элегия. Мариенбад 1823». Он показывал ее лишь самым ближайшим друзьям. В ноябре того же 1823 года в Веймар приехал Цельтер. Много раз читал он это стихотворение вслух своему другу, чье состояние было ему известно. Даже в январе 1824 года Гёте вспоминал, как удивительно и прекрасно было, «что ты желал читать его вновь и вновь и своим мягким, чувствительным голосом много раз позволял мне услышать все, что мне бесконечно мило — настолько, что я сам не смею себе в этом признаться» (из письма Цельтеру от 9 января 1824 г.).

Еще в Мариенбаде поэту, тешившему себя напрасными надеждами, приносила успокоение музыка. Анна Мильдер-Хауптман пела, а играла на рояле — судя по всему, восхитительно — польская пианистка Мария Шимановская. В письмах и дневнике Гёте не раз упоминал о том благотворном воздействии, какое оказывала на него музыка, а он особенно обостренно воспринимал ее в те мариенбадские дни. Поразительно образно выразил он это в своем письме к Цельтеру 24 августа 1823 года: «Голос Мильдер, звуковое богатство Шимановской, даже публичные и музыкальные выступления здешних егерей — все это расправило мне душу» [XIII, 469]. Стихотворение, написанное им для Марии Шимановской, называлось «Умиротворение». Поэт прославлял в нем «Двойное счастье — музыки и страсти», а слезы, утверждал он, «божественны, как звуки»; так в этих строках Гёте связал воедино тоску и утешение.

В 1824 году лейпцигское издательство Вейганда, где за полвека до того впервые был опубликован «Вертер», пожелало выпустить юбилейное издание этой книги, завоевавшей мировую известность. По этому случаю оно обратилось к автору с просьбой написать к этому изданию предисловие. Впервые после долгого перерыва Гёте взял в руки свой роман — «то самое создание, что я, как пеликан, вскормил кровью собственного сердца» (из беседы Гёте с Эккерманом от 2 января 1824 г. — Эккерман, 466). Много лет он остерегался его читать: боялся вновь испытать тоску и растерянность, некогда породившие эту книгу. Теперь же, после потрясения, испытанного в Мариенбаде, судьба Вертера взволновала его, показалась родственной и всегда возможной, и оттого в душе его вновь всколыхнулась боль, в минувшем году так его измучившая. «Вертеру» — так озаглавил поэт предисловие, стихи, в которых он обращался к герою своей книги, некогда потерпевшему жизненное крушение: «Тебе — уйти, мне — жить на долю пало. / Покинув мир, ты потерял так мало».

Никогда прежде в своей поэзии Гёте не окрашивал жизненный путь человека в столь мрачные тона, как здесь, в строках воспоминания о своем «Вертере», не сулящих читателю даже надежды на утешение. Безнадежность и отчаяние, и прежде временами звучавшие в письмах и разговорах поэта, ничем не смягченные, прорвались в строки этого стихотворения глубокой поры его старости. Но этим последнее слово еще не было сказано. Когда уже были написаны все три стихотворения («Вертеру», «Элегия» и «Умиротворение»), Гёте соединил их в единую «Трилогию страсти», расположив их без учета временной последовательности их возникновения. Благодаря этому возник цикл, где усталая разочарованность лирического героя сменяется элегической жалобой, в конечном счете переходящей в обнадеживающую умиротворенность.

Поэту трудно было делиться с кем бы то ни было своими переживаниями, душевными сомнениями. Вернувшись 13 сентября в Йену, он сразу окунулся в бурную деятельность, призванную заглушить душевную боль, и не допускал, чтобы кто-либо заговорил с ним о случившемся, ни для кого уже не составлявшем тайны. Он ринулся в музеи, библиотеку, обсерваторию, где, по свидетельству канцлера Мюллера, пропадал «до самой ночи, а потом уже с пяти утра снова был на ногах, осмотрел ветеринарную школу, ботанический сад, разного рода галереи и выставки, весело отобедал с Кнебелем у полковника Люнкера, затем навестил Фромманов и никому не давал передышки, в то же время не позволяя из любопытства задать какой-нибудь вопрос, хотя Кнебель наверняка не раз порывался это сделать» (из письма канцлера фон Мюллера к Ж. фон Эглофштейн от 19 сентября 1823 г.). И даже Август Гёте мог написать жене лишь следующее: «Он ни разу не произнес известного тебе имени и не заговорил о семье, и я начинаю надеяться, что дальше дело пойдет хорошо и вся эта история развеется как сон» (14 сентября 1823 г.).

А «история» должна была развеяться — неосуществимая мечта старика, надеявшегося вновь вернуть себе молодость. Канцлер фон Мюллер видел, что настроение у поэта не из лучших и он «с неохотой смиряется со здешней жизненной колеей». Глубоко потрясла Мюллера «заметная во всем душевном облике Гёте опустошенность» (из заметок канцлера фон Мюллера от 20–21 сентября 1823 г.). Поэт жаловался ему: «Три месяца я был счастлив, то одно влекло меня, то другое, то один магнит притягивал, то другой, и, почти как мяч, кидало меня из стороны в сторону. Зато теперь мяч вновь валяется в углу, а мне надо на всю зиму закопаться в свою барсучью нору и как-нибудь перебиться до весны» (из заметок канцлера Мюллера от 23 сентября 1823 г.). Тому же канцлеру фон Мюллеру он сделал «доверительнейшее признание насчет своих отношений» с семейством Леветцов. А ирония, с какой он говорил о самом себе, лишь показывала, как сильно ранила его вся эта история: «Мое «увлечение» еще принесет мне немало тревог, но я их пересилю. Ифланд написал бы на этот сюжет прелестную пьеску — о старом дядюшке, слишком пылко любящем свою юную племянницу» (из заметок канцлера Мюллера от 2 октября 1823 г.).

А пока мысли его все еще кружили вокруг Мариенбада, хоть он пытался вновь приноровиться к жизни в Веймаре. Он понимал, что россказни и слухи о его богемском «приключении» могли долететь и до Франкфурта, где жила Марианна фон Виллемер — героиня романа Хатема и Зулейки. К памятному для них обоих дню 18 октября Гёте послал ей только что опубликованные «Статьи о поэзии» Эккермана, к каковым приписал следующее четверостишие (к посылке были приложены соединенные одной лентой росток мирта и лавровая ветка):